Блабериды - [21]

Олю и не могло волновать моё увольнение. Для неё это был забавный курьёз, как для меня — проблемы дольщиков. Тесть всё равно не даст нашему уровню жизни просесть, пока я ищу новую работу. Тесть даже не заметит выпадение мой зарплаты из общего бюджета. Оля видела позитив в том, чтобы я встряхнулся и поискал место, где откроется какая-нибудь перспектива. В редакции «Дирижабля» расти было некуда.

Чего Оля не понимала, так это оскорбительности самого выбора между мной и Борей Лушиным. Я бы лучше проиграл Арине, которую выберут за тщательность, или Неле, которая умеет делать сенсации. Но терпеть поражение от тюфяка Бори было мучительно. Это подрывало мои представления о мире и самом себе.

Не понимала Оля и взглядов её отца в мой адрес, не злых, но любопытных и сочувственных. По его меркам я и так занимаюсь ерундой, а если выяснится, что даже ерундой я занимаюсь плохо, он будет говорить со мной, как с умалишенным. Громко и разборчиво.

Работа в «Дирижабле», которую я получил перед тем, как умерла мама, и последующая женитьба на Оле, придали моей жизни определенность. Лишившись её, я боялся потерять что-то большее.

Весь вечер я воображал своё увольнение и дерзкие ответные шаги и под конец развеселился. Ночью я представлял завтрашнюю поездку в Филино и материал, который процитируют федеральные СМИ, который возродит дискуссию о судьбе российских сёл, а, может быть, удостоится премии и войдет в рейтинг лучших репортажей. Я так разгорячился, что не спал до четырёх утра.

* * *

Но к утру бодрость испарилась. Сонно раскачиваясь над унитазом, я посчитал накатившую тревогу лишь временным эффектом, инерцией сна и следствием общей нервозности. Но даже после кофе и торопливой беседы с Олей, тревога не ушла, а, напротив, обрела какую-то смутную конкретность.

Я будил Ваську, а Васька смешно дергал ногой; мне хотелось остаться и отвезти его в садик, но вместо этого я сел в прохладную после ночи машину и поехал к выезду из города вдоль огромной пробки, которая стояла навстречу, как загнанный в сердце города осиновый кол. Вокруг пробки гноились перекрестки. Я ждал облегчения на выезде, но когда мелькнул знак окончания города и открылась почти пустая трасса, мне стало ещё тревожнее. Мне показалось, что я уезжаю надолго, сжигая за собой мосты.

Уверенность в филинской истории убывала быстрее, чем бензин в баке. До Филино было чуть больше 50 километров, но расстояние казалось бесконечным, как часто бывает, когда идёшь куда первый раз и не уверен в правильности маршрута. Посёлки вдоль трассы будним утром казались неживыми.

Хорошие статьи получаются случайно, когда не пытаешься пригвоздить их у листу и встроить в свои жизненные планы. «Рожать ежа», — так мы называем пустые темы, которым потом мучительно придаём актуальность, злободневность, остроту, чтобы получить первый же комментарий «Ну и о чём статья?». Филинскую историю придётся тащить за уши, придумывать на ходу, приукрашать и преувеличивать — теперь это было очевидно.

После поворот с трассы на дорогу вокруг озера Ольхуша я занялся аутотренингом, тормоша свой гуманизм. Я представлял боль семьи, которая ставит тазики на телевизор, чтобы спасти его от талого мартовского снега. Впрочем, на дворе был май.

После деревни Карасево асфальт исчез, и на скорости мне показалось, что он не исчез, а выключился. Его или сточили инструментом или он просто устал от бессмысленности, растворившись во времени и оставив после себя подобие древних узоров, на которых машину трясло до болезненных стуков из-под днища.

Поселки вдоль дороги были небогатыми, с десятком домов и заброшенными сараями на отшибах. Встречались мелкие пруды, заросшие камышами и густо населенные чайками; чайки вились над чёрной водой, как дым пепелища. Я остановился, чтобы сделать снимок, и оглушительное облако поднялось и закипело, как стая ворон. Чайки взбивали на поверхности пруда густую ряски, и она задумчиво вращалась. По бокам пруд обрамляли бакенбарды камышей, и сверху он мог походить на профиль Пушкина.

Встречных машин почти не было: попался лязгающий грузовик, водитель которого надеялся разглядеть во мне знакомого, и старые «Жигули» с прицепом, которые размашисто огибали ямы. Прицеп прыгал и скакал позади, как строптивый ребенок, которого тянут к зубному.

Радио теряло одну радиостанцию за другой, и около Филино я остался наедине с каким-то садоводческим каналом, где звучала поп-музыка из детства, а реклама задорно уговаривала посетить ярмарку саженцев в Нечаево.

На развилке я взял левее, проехал старый железнодорожный переезд. Из будки вышел дед и сделал несколько бессмысленных жестов; я притормозил, но он сердито махнул рукой — проезжай. За переездом я обнаружил сносный асфальт главной улицы Филино и совсем другие декорации.

Насмотревшись апокалиптических снимков, я ждал от Филино мощного визуального эффекта; мне казалось, что уже за переездом начнутся полуразрушенные дома и стекающее в их дворы чернота неба.

Но дома оказались обычными, а небо — неохотно голубого цвета, который предвещал обычную для конца мая погоду.

За вывеской «Филино» гостей встречал двухэтажный особняк, отделанный бежевым сайдингом и забором из синего профнастила, что, по-филинским меркам, должно быть, считалось роскошью. Взгляд уводила вдоль улицы беспощадно-жёлтая газовая труба, подпрыгивающая прямоугольной петлей над проездами и зачёркивающая дома позади.