Блабериды - [122]

Счёт пропущенных вызовов на моём телефоне шёл на десятки. Телефон предпочел покончить жизнь самоубийством, и во время очередного вызова завибрировал и рухнул с края стола. Крышка и батарейка разлетелись в разные стороны.

Оля отбивалась от родственников:

— Мам, мы сами разберемся, — говорила она в трубку. — Не надо никуда звонить. И папе тоже скажи. Ну передай спасибо. Но не надо.

Я лежал на диване и представлял сценарии, при которых такая выходка могла бы сойти с рук. Все они выглядели неправдоподобными.

Хуже всего была неизвестность. Грозит ли мне двадцать лет тюрьмы или штраф? А может быть, лучше не знать.

Нужно бежать, пока не поздно. Эта мысль ненадолго приносила облегчение, но бежать было некуда, и я не хотел прослыть трусом в глазах тестя. Он никогда не бегал.

Я пытался мыслить с холодной расчетливостью преступника. Какое максимальное наказание грозит мне за содеянное? Наверняка штраф, пусть даже крупный штраф, пусть даже миллион рублей. Или меня отправят ненадолго в колонию, а потом выпустят по УДО. Я снова думал о Братерском, который уже там и, возможно, жалеет о прошлом.

Я пытался вспомнить статьи уголовного кодекса, которые цитировал капитан Скрипка, но не мог. Их несложно было найти в интернете, но я боялся, что верхний предел наказания отнимет у меня последнюю надежду.

Так я пролежал два дня, изредка вставая, чтобы выпить воды или насыпать корма Рикошету. Оля с Васькой уезжали и возвращались. Иногда на второй Олин телефон звонила тёща, но я не подходил.

К вечеру воскресенья стало казаться, что интерес к ситуации угас. С некоторым облегчением я заметил, что поисковый запрос с фрагментов заголовка возвращает только субботние публикации. Тема начала выдыхаться.

И вдруг я наткнулся на страницу депутата Законодательного собрания, который призывал МВД найти и наказать виновных, под которыми имел в виду либо организаторов радиоактивной помойки, либо издание, которое сеет панику и привлекает ненужное внимание к режимным объектам. Депутат-правдоруб требовал ответов, и две сотни лайков подтверждали, что не он один.

Под вечер ситуацией в Филино заинтересовались иностранные СМИ. Я вдруг обнаружил переведенные на английский цитаты из своей статьи на двух крупных иностранных ресурсах, и тон авторов был настолько веским, словно я привел неопровержимые доказательства хранения радиоактивных отходов на «Заре».

Вернулась Оля. Я слышал, как она возится в прихожей и называет Ваську песочным монстром, требуя сейчас же шуровать в ванную. Васька залез на кучу песка, которую сосед навалил недалеко от ворот.

Но был и ещё чей-то голос. Оля отвечала кому-то в прихожей, но разобраться было невозможно. Я напряженно вслушивался.

Оли шаги застучали по лестнице. Стукнула плохо закрепленная ступенька. Оля прошуршала по деревянному полу и толкнула дверь.

— К тебе там пришли, — сказала она как-то равнодушно.

— Кто? — напрягся я.

— Дама, — сказало Оля холодно. Дама ей не понравилась.

Выходя из комнаты, я спросил полушёпотом:

— Что за дама?

Оля сделала глаза как у клоуна: сам разбирайся. Дама ей совсем не понравилась.

Я спустился на первый этаж. В прихожей не было никого. Входную дверь Оля оставила приоткрытой. Чавкая тапочками, я вышел на крыльцо.

Чуть в стороне стояла Алиса. Удивление так беспощадно отразилось на моем лице, что она слабо улыбнулась.

— Привет, — сказал она.

Волосы Алисы закрывала белая косынка, из-под которой выбивалась непокорная прядь. Было прохладно. На ней был бежевый плащ и тонкие перчатки. В руках Алиса держала небольшую сумку. Я подумал, что именно так должны выглядеть героини Ремарка, столь притягательные для меня в детстве.

Ещё я поймал себя на мысли, что в Оле мне всегда нравились её мальчуковые черты, нравилось, что она носит джинсы и брюки, что умеет лазить через заборы, любит водить машину и отличается прямотой суждений. Оля не ворошит прошлое, если примирение состоялось.

Оля красива, и глаза её дышал голубым огнём, если удалось её удивить. В ней есть и чисто женская деликатность, которую она никогда не демонстрирует на людях — это деликатность для домашнего пользования, для меня, Васьки и её отца.

Я думал об этом, глядя на Алису. Алиса была из другого мира, забытого старомодного мира, где женщина казалась недоступной и не было смешения ролей. Знала ли она это? Были ли она просто хорошей актрисой, которой нравились героини Ремарка?

Она была бледна. Я вообразил, что Алик, возможно, запрещает ей загорать. Сам Алик смуглел быстро, что добавляло их паре контраста.

Интересно, сколько Алисе лет? Раньше она казалась мне взрослее, но вдруг я увидел, что она молода. Тем удивительнее было её желание идти против моды, казаться старше, надевать глухие платья, кутаться в шарфы, говорить с несовременной мягкостью в голосе.

Большие ресницы Алисы дрожали. Или не дрожали? Я вгляделся. Дрожало что-то внутри меня.

Нелепая подозрительность охватила меня.

— Привет… — сказал я вопросительно и сухо.

— Ты трубку не берешь.

— Да… Телефон сломался.

Она кивнула.

— Я не вовремя. Я знаю. У тебя семья. Я не хотела мешать.

Меня вдруг охватило раздражение от всего этого тягучего, неясного визита, в котором виноват, видимо, я сам. Я засунул руки в карманы шортов и сказал прямо: