Битва за Берлин последнего штрафного батальона - [31]

В проеме двери ближайшего здания кто-то отчаянно замахал белым платком.

– Сдаемся! – завопили с гортанным акцентом.

«Научились, как надо правильно говорить», – злорадно подумал Максим. Показалась фигура с поднятыми руками, за ней еще одна, третья. Несколько гражданских с повязками фольксштурма в мешковатых болоньевых плащах…

Пленных разоружали, пинками отправляли в тыл. Солдаты рвались дальше, но их остановил грозный рык капитана Кузина:

– Всем назад, занимаем оборону! Увлеклись, бойцы? Думаете, теперь весь Берлин падет к вашим ногам, помахивая белыми батистовыми платочками?

Бойцы совсем забыли про танки, ожидающие переправы, про то, что город укреплен и что он вообще-то мощная цитадель врага.

К семи утра первые стрелковые батальоны закрепились на северном берегу. Немцы пытались сбросить их в канал – но ничего у них не получилось. Чувствовалось, что фашисты обескуражены таким развитием событий. В качестве защиты от контратак солдаты использовали все, что находили под рукой – обломки бетонных конструкций, кирпичи, станины разбитых орудий, тела врагов. Стучали пулеметы, не давая немцам расслабиться ни на секунду. Несколько часов, пока саперы наводили понтонные переправы, стрелковые батальоны держали оборону, клещами вцепившись во вражескую землю. К полудню переправы были готовы, и первыми в Берлин ворвались танкисты 6-й гвардейской танковой бригады генерал-майора Митрофанова.

– Аж не верится, мужики! – кричал окопавшимся штрафникам разбитной танкист в шлемофоне, проезжая мимо на танке. – Ущипните меня! Это правда Берлин или я еще не проснулся?

– Спи, моя радость, – хохотали штрафники. – Не забудь проснуться, когда Гитлера брать пойдете!

Рота строилась в походно-боевую колонну. Многие были убиты при форсировании реки, но батальон пока держался. В отделении Коренича потерь не было, и взводный Рыкалов и комроты Черемушкин как-то странно косились на Максима.

Неподалеку притормозил громоздкий ИС, с брони скатился офицер с погонами майора и принялся что-то выразительно втолковывать капитану Кузину, тыча пальцем в развернутую на коленке карту. Временами палец устремлялся в заваленный обломками проем между разрушенными строениями, через который с ревом и копотью переползали боевые машины. Порывы ветра доносили отдельные слова: «Людвигштрассе», «прямая магистраль до Кронплац», «скоро подтянется артиллерия», «достопримечательности не разглядывать»… Штрафному батальону в «настойчиво-деликатной» форме предлагалось наступать по неведомой Людвигштрассе в северном направлении – вместе с одним из танковых батальонов корпуса Митрофанова. Кузин подчинился и не особенно переживал по этому поводу – если Людвигштрассе тянется на север, то рано или поздно наступающие части должны воссоединиться с «родной» 8-й гвардейской армией 1-го Белорусского фронта.

Ад во чреве городских кварталов был уготован не только осажденному гарнизону, но и наступающей Красной армии. Огромный, просто нереально огромный город. И каждый квартал, каждый дом – опорный оборонительный пункт… Советская артиллерия продолжала утюжить Берлин, но снаряды уже рвались ближе к центру – в той стороне над городом зависло плотное облако дыма.

Танковый батальон майора Чаковского при поддержке штрафников медленно продвигался по широкой, прямой как стрела Людвигштрассе, вгрызаясь в городские кварталы. Улица простреливалась насквозь.

Наступающим пришлось надолго задержаться у первой же баррикады. Дорогу перегородил снятый с рельсов трамвай. Вокруг него громоздились мешки с песком, за ними мелькали немецкие каски. Ураганный огонь заставил наступающих попятиться. Пехотинцы разбегались по подъездам, прятались за фигурными выступами в фасаде домов, за деревьями, которых на Людвигштрассе было множество. Кто-то из «находчивых» сдвинул крышку канализационного люка и нырнул вниз.

– Вторая рота, в атаку! – проорал растерявшийся в городских условиях Кузин.

Толпа метнулась к баррикаде – и развалилась, рассыпалась, полегла под подавляющим огнем. «Глупость несусветная, – подумал Максим. – Это танки должны прокладывать путь пехоте, а не наоборот!»

Уцелевшие разбегались, прятались в укрытиях, матерясь во весь голос. С возмущенным рычанием подошла «тридцатьчетверка» – стрелок высаживал снаряд за снарядом, и все они улетали поверх немецких касок, – и застыла в нескольких метрах от баррикады, когда на «передке» рванула граната, выпущенная из фаустпатрона. Лежа за вычурным архитектурным «излишеством», Максим оценивал обстановку. Лобовой атакой пробиться через баррикаду невозможно – стреляли не только из-за баррикады, но и из окон зданий. Подбитая «тридцатьчетверка» загораживала обзор, мешала стрелять. Второе отделение взвода Коренича попыталось проникнуть в здание и расстрелять баррикаду сверху – но им это не удалось. В подъезд вбежало семеро солдат, а вывалилось обратно только двое, окровавленные, контуженные.

В окне напротив мелькнул силуэт, простучала пулеметная очередь, и боец, скорчившийся за спиной у Максима, охнув, вывалился на тротуар. Дрожа от злости, Коренич поймал в прицел окно, откуда велся огонь, зафиксировал каску, короткое рыло пулемета, снятого с треноги. Максим велел себе успокоиться, дышать равномерно, не нервничать… Он нажал на спуск и с упоением увидел, как подстреленный пулеметчик переваливается через подоконник и, цепляясь за карнизы и выступы, падает вниз. Удар о мостовую – и даже пальба не заглушила хруст костей. «Каким-то мелким оказался пулеметчик… – подавляя тошноту, Максим смотрел на искореженное праведным гневом лицо мальчишки, слипшиеся под каской светлые волосы. – Так и не успела подрасти достойная арийская смена…»