Битва за Берлин последнего штрафного батальона - [32]

Подошел второй танк – тот самый, на котором ехал разбитной танкист, не верящий, что он уже в Берлине. Нацелился в баррикаду, выстрелил – снаряд разворотил мешки, пробил брешь в баррикаде. Обороняющиеся поступили умно: не стали пытаться остановить танк, а просто пропустили его. А когда стальная машина перевалила на другую сторону и стала разворачиваться, громыхнул фаустпатрон, и кабину чуть не сорвало с танка. Машина подпрыгнула, задымилась. Распахнулся люк, и первым выметнулся на броню тот самый удалец-танкист с черными как смоль бровями. Он выстрелил из пистолета в повернувшихся к нему фашистов, потом лицо его окрасилось кровью, приобрело недоуменное выражение… Цепляясь ногтями за броню, танкист сполз на гусеницу. Максим в отчаянии молча скрежетал зубами: «Сколько их еще таких будет – молодых, недоуменных…»

После Берлина командующие поймут, как воевать на улицах, застроенных многоэтажными домами. Нужно ставить орудия вдоль домов и палить туда, куда пойдет пехота. Слава богу, у комбата хватило ума не множить потери, поднимая людей во вторую бессмысленную атаку. Скорчившись в укрытиях, штрафники стреляли по окнам и подъездам, по мешкам с песком. Вскоре пристрелялись: не давали немцам вольничать; достали пулеметчика, расположившегося в глубине трамвайного салона. Опыт приходил постепенно, забирая жизни.

Но приказа продвигаться вперед никто не отменял. Прибежал порученец из штаба бригады, принялся разоряться: почему наступающие топчутся на месте, почему улица еще не отбита?

Нашим солдатам очень пригодилась одна из гаубиц, переправленных через реку. Артиллеристы с ходу поняли задачу. Прячась за щитком, 152-миллиметровую гаубицу выкатили на середину проезжей части, вогнали снаряд…

Взрывом снесло половину баррикады. Хлынул песок, окрашенный кровью. Изувеченные тела разбросало по дороге. Оставшиеся защитники открыли бешеный огонь, но почти никого не задели. Обороняли баррикаду фанатики – здравомыслящая публика давно бы сообразила, чем все это закончится. Они добились своего – прогремел второй выстрел, развалилось заграждение, поднялся на дыбы искореженный трамвай… и все уцелевшие штрафники бросились в штыковую атаку! Фигуры в распахнутых ватниках, в защитных гимнастерках, поливая улицу свинцом, перепрыгивали через разбросанные мешки, с дикими криками рвались вперед – и Максим бежал вместе со всеми, переполняемый эмоциями, песчинка в толпе…

…а отстраненный наблюдатель в его сознании смотрел на бой, как на кинофильм. Несколько мрачных готических кварталов – вне времени, вне пространства, за гранью реальности, где-то между «там» и «здесь»…

Танки шли по центральной аллее, давя скамейки и молодые деревца. Солдаты двигались по тротуарам, прижимаясь к стенам домов, заливали свинцом подозрительные окна. Недоглядели – огненная дуга из подвального окна прочертила воздух, поразила броню. Танк застыл посреди дороги, окутывая округу чадным дымом. Броню кабины буквально порвало. Разозленные солдаты бросились к оконцу, забросали его гранатами. И дальше превентивно забрасывали окна всех подвалов гранатами.

– Там кто-то есть! – прокричал Драгунский, прижимаясь к стене и показывая на утопленную дверь в подвальное помещение.

Он выдернул чеку из «лимонки», зажав рычаг, чтобы не долбануло раньше времени, спустился к двери, рванул ее на себя, метнулся в сторону, уходя от возможной пули, и швырнул гранату. Рухнул на корточки, зажав уши.

Взрывом дверь сорвало с петель. Драгунский ринулся внутрь… и через мгновение вывалился обратно, бледный, блюющий.

– Ты что? – ахнул Максим, прыгая в подвал.

И его чуть не стошнило. Кто же знал, что в подвале прячутся от бомбежки местные жители!

Максим стоял потрясенный, разучившийся дышать и тупо смотрел на мертвые тела. Берлинцев расшвыряло взрывной волной, нашпиговало осколками. Лежали густо – женщины в неброских шерстяных пальто и курточках, в платочках, в каких-то дурацких тряпочных шляпках. Несколько пожилых мужчин, явно не годных для прохождения службы даже в качестве пушечного мяса. Больше всего потрясла маленькая девочка, отброшенная взрывом к стене – с жидкими косичками, в каких-то несуразных стоптанных башмаках и рваных розовых гольфах. Рядом с ней сидела, прислонившись к стене, молодая немка в бархатном берете, часто сглатывала, зажимала разорванный живот и смотрела на Максима мутнеющими глазами – так смотрела, что у Коренича слипшиеся волосы зашевелились под каской. Он попятился, чувствуя, как мурашки побежали по коже.

– Не смотри, это не я… – он сам не понял, как вырвалось.

Убитый наповал этим взглядом, Максим развернулся, вывалился из подвала, больно ударившись плечом о зазубренный косяк.

– Да что с вами такое? – подскочил Борька Соломатин – возбужденный боем, уверенный, что ничто его не проймет. – Дьявола узрели? А ну, подвинься, Максим…

– Не заходи туда, – он оттолкнул Борьку. – Заняться больше нечем? Брысь, говорю, любопытный! Иди лучше делом займись!

– Ну, хорошо, не буду заходить… – Борька озадаченно потер расцарапанную переносицу и, кажется, начал что-то соображать.

Несколько раз за этот день немцы пытались остановить советских солдат, идущих по Людвигштрассе. Подрывали их гранатами из фаустпатронов, обстреливали с последних этажей и крыш зданий. Наши командиры отправляли мобильные группы – найти и уничтожить снайперов. Дважды дорогу перегораживали баррикады, но артиллеристы уже знали, как действовать: подтаскивали пушки и превращали узлы сопротивления в мокрое место.