Битва славная... Ура, Нахимов! - [3]

Ничего особенно «опасного», следовательно, не было бы для турок в Санонской гавани, если бы они, решившись остаться в ней, своевременно приняли меры, предписываемые и здравым смыслом, и военною наукою. Опасно было одно их невежество, их незнание дела. А при этих условиях море «опасно» всегда, даже и без неприятеля. Турецкий адмирал, как кажется, совершенно потерял присутствие духа при виде блокировавшей его эскадры, хотя у нее было всего 252 орудия, а у него, на одних судах, было их 460…

Выдерживая постоянные бури с дождем и снегом, Нахимов продолжал блокаду, с нетерпением ожидая возвращения своих двух кораблей. Наконец 16 ноября на горизонте показались суда, — но, вместо ожидаемых двух кораблей, на помощь поспевала целая эскадра Новосильского в составе трех 120-пушечнык кораблей: «Париж», «Великий князь Константин» и «Три Святителя» и двух фрегатов «Кагул» и «Кулевчи».

С прибытием Новосильского изменилась столь благоприятная туркам пропорция между силами обеих эскадр. В ужасе Осман-паша телеграфировал в Константинополь, что пред Синопом беспрестанно крейсируют «6 линейных кораблей, один бриг и два парохода (?)»; сверх того, между Синопом и Босфором, по его словам, тоже крейсировали от шести до восьми русских фрегатов и два парохода — что было положительно ложно. Пропустив время, удобное для выхода в море, Осман-паша только и думал о вытребовании помощи и не заметил, что сам располагал еще огромными средствами для успешного отражения неприятеля…

Известие о давно ожидаемом открытии турецкой эскадры, назначенной для действий по кавказскому берегу, было привезено в Севастополь 12 ноября двумя кораблями Нахимова, отправленными для исправления. В тот же день эскадра Новосильского снялась с якоря и отправилась в Синоп. Словно ирониею рока Корнилов — так неустанно гонявшийся среди бушующих штормов за турецкими судами по всему Черному морю и первый открывший их появление — именно в то время был в Николаеве. Он вернулся только 17 ноября а в тот же день, на пароходе «Одесса», в сопровождении пароходов «Крым» и «Херсон», полетел да всех парах к Синопу…

Синоп

«Битва славная, выше Чесмы и Наварива! Ура, Нахимов!»

(Из письма Корнилова от 22 ноября 1853 года)

От командиров до последнего матроса эскадра Нахимова с восторгом приветствовала прибытие товарищей под флагом Новосильского, как верное знамение давно ожидаемого боя. И она не ошиблась. Адмирал едва одерживал желание атаковать скорее врага, очевидно, доверявшего более силе своей позиции, чем своему численному превосходству…

Русский адмирал не сомневался в блистательном успехе… К тому же он судил о своем флоте по себе: он знал, как безгранично предана ему вся эскадра; ов имел твердую уверенность, что она разделяет его геройскую отвагу, его преданность отечеству и долгу; что же касается ее технического знания своего дела, то в завершавшемся тогда опасном крейсерстве эскадры, при неистовых осенних бурях вдоль сурового Кавказского берега, адмирал находил в этом отношении достаточно несомненных залогов. По справедливому замечанию контр-адмирала Асланбегова, высказанному в составленной нм биографии Нахимова, «он вполне сознавал свое сильное влияние и слепую преданность к нему его сослуживцев, от адмирала до матроса, и, особенно искусно и прозорливо пользуясь ими, вел их к благотворной цели». Он называл матросов своими «детками». Он не только любил их как отец, во и уважал их как человек, вполне оценивший их достоинства. «С юных лет был я постоянно свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию, мы сдружились давно; я горжусь вами с детства», — говорил он им в приказе по случаю производства его в адмиралы. Никто лучше Нахимова не умел говорить с матросами: его простая, но обдуманная и исходившая от сердца речь не только всегда была им понятна, но и неизменно производила подобающее действие. Никто лучше Нахимова не изучил трудной науки обращения с подчиненными, умения согласовать справедливую строгость с заботливостью и кротостью. «Нельзя принять поголовно, — говорил он, — одинаковую манеру со всеми. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего с подчиненными и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно… Вся беда наша в том, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель! Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого нисколько не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чужим, чтобы своим пренебрегать?! Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда не читают русских журналов, и хвастают этим, я это наверное знаю. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками-простолюдинами. А вы думаете, что матрос не замечает этого? Замечает лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее уж их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверное знать, что начальники их не любят? Вот настоящая причина, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним только страхом хотят действовать. Страх подчас хорошее дело; да согласитесь, что не натуральная вещь несколько лет работать напропалую, ради одного страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи…»