Битва - [36]

Не заметила она, когда в дверь ванной начали стучать и звать, — видно, мать поначалу стучала и звала тихо. Наконец Милосердова услышала и настойчивый стук, и голос матери, тревожный, испуганный:

— Доченька, что с тобой? Открой дверь! Открой!

Губка в руке Милосердовой только на короткий миг перестала двигаться — вслушавшись в частый, беспокойный стук в дверь, Милосердова сказала сквозь рыдания:

— Ничего со мной. Я моюсь и… пою.

И, нагнувшись, открыла краны на полную — вода загудела в трубах, веер струй из душа ударил с шипящим свистом острыми иглами по телу.

4

Она торопилась. Ей казалось, что, не сделай она это сейчас, дай послабление возникшей решимости, усомнись, правильно ли поступает, — тогда все, тогда уж не переступит через свою гордость, что-то надломится в ней, исчезнет то, что ее держало в жизни, чем она жила. Ей казалось, что ее жизненные силы на пределе и сейчас все решится, все должно решиться, она так считает, так хочет, больше она не может быть в неведении, в бесконечных терзаниях, иссушающих душу и сердце.

Она все эти дни находилась в каком-то как бы воспаленном состоянии, думала возбужденно и горячо и о встрече, на которую в конце концов решилась, и о том, как и что скажет, как  о н  поведет себя.

Теперь она шла к штабу, там его встретит, там и скажет ему все, и пусть отвергнет, наговорит резких слов, прогонит из кабинета — ей будет все равно, все равно… Но он должен знать, пусть знает, она скажет ему, что он слепой, он не видит ничего, он просто черствый, он просто сухарь, что она ждала и ждет его целую вечность, что, будь он человеком, он бы давно увидел, понял бы, что ей без него не жить, увидел бы, сколько скопилось в ней нетронутой женской ласки, нерастраченных чувств — и только он един мог бы обратить их в свое благо; он бы мог понять, что она стала бы его верной женой, другом, матерью его детей.

Так она думала, испытывая возбуждение, вероятно, сразу от всего — от быстрого шага, предстоящей встречи, от тех слов, что переполняли ее, точно подошедшее, созревшее в деже тесто. Она была одета в свое лучшее платье, как будто собралась на праздник, светлое, с золотистой тонкой ниткой по белому полю — оно вспыхивало на солнце пламенем, — с короткими рукавами, открывавшими высоко руки, чистую глянцевую кожу; узкий поясок перехватывал платье, подчеркивая талию. Белые босоножки, высокая прическа бронзовым шатром — тоже вспыхивала на солнце — дополняли праздничный, парадный ее вид.

И наряд, и сверкающее солнцем тихое утро, пронизанные дымчатыми лучами сосны, пройдя которые она и выйдет к штабу, теплые ажурные тени на тропе, мягкое шуршание под ногами прошлогодних, свернувшихся в спирали опавших игл — все вместе вызывало у нее предчувствие доброе, светлое.

Она вошла в кабинет, услышав приглушенное «да», не обратив внимания на голос, не разобрав, кому он принадлежал, и остановилась в двери в недоумении, в растерянности: за столом сидел не Фурашов, а подполковник Дремов, заместитель Фурашова. Милосердова смутно слышала какую-то историю, происшедшую лет семь назад, кажется, с колонной, которую возглавлял Дремов, — в городке этого не скроешь; Дремов тогда получил «строгача», его не выдвигали, держали на этой должности. Узкое лицо подполковника, тонкий хрящеватый нос, плотно сжатые губы, короткие, «под бобрик», ершистые волосы выдавали в Дремове человека делового, строгого. Милосердову не раз приводили к нему заботы по детскому саду. Но теперь он увидел ее замешательство, ее возбужденность и невольно поднялся: что-то, должно быть, непривычное привело ее сюда; лицо подполковника посуровело, стали резче глубокие, косые, идущие от носа морщины.

— Что-нибудь случилось, Маргарита Алексеевна?

— Мне Алексея Васильевича, — выдавила Милосердова, смущаясь больше оттого, что Дремов, выходит, заметил ее состояние.

— Только что уехал командир. У вас к нему дело?

— У меня к нему, Петр Данилович, личное…

Облегченно вздохнув, Дремов вяло развел длинными руками над столом, как бы в знак своей беспомощности:

— Тогда ничем не могу помочь, Маргарита Алексеевна. По делу — пожалуйста! Заступаю в должность командира… Алексей Васильевич получил новое назначение, уехал. Вы опоздали всего на пять минут.

Он отчетливо видел, как она качнулась, побледнела. Подполковник уже двинул ногой кресло с дороги: ей надо помочь, с ней плохо. Она упредила его, тихо сказав:

— Нет, ничего не надо…

Медленно, будто на ощупь, повернулась, вышла.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Утром, придя к себе, полковник Моренов сел за рапорт. Впервые за много лет он начинал свою работу после отпуска не с плана, не с выявления, что сделано и что не сделано в его отсутствие, а с рапорта. Впрочем, на сей раз, тоже впервые, и отпуск его был вызван далеко не счастливыми обстоятельствами…

Обычно после отпуска ему казалось, что с делами полное запустение, он столько не доделал, столько упустил, что наверстать все попросту нет никакой возможности, тут хотя бы, как он говорил, «пунктиром все обозначить». И всякий раз в первый же день своего прибытия брался за планы — официальный, составленный наперед, и неофициальный — в своем «кондуите», изучал их, скрупулезно выявлял, что не сделано, и выносил жестокий приговор самому себе: все сделать.