Битва - [31]

В обед на уютной, в березняке, поляне варили уху: под тремя ведрами пылали костры, пахло дымом, прелью валежника, сладостью ухи, приправами, и опять было весело, шумно. У костров, у ведер с ухой объединились стихийно — кто куда попал.

Теперь на поляне костры дотлевали, вечером, перед отъездом, их зальют; рядом — два автобуса с раскрытыми настежь дверями, с опущенными оконными стеклами, в автобусах гулял теплый, прогретый воздух. После обеда одни разбрелись по березнячку, другие, натянув сетки между деревьями, играли в волейбол, в бадминтон; до слуха Фурашова долетали команды, резкие хлопки, одобрительные вскрики и рукоплескания. Вместе с Ренатой Николаевной Марина и Катя ушли на луговину, за березняк.

— Папочка, цветов нарвем на могилу маме! — сказала Катя, когда Фурашов, взяв спиннинг, хотел уже идти к реке.

Марина, насупившись, дернула ее за рукав, Фурашов это заметил и, чтобы сгладить неловкость, поспешно сказал:

— Хорошо, хорошо, идите.

Согласие Фурашова разрядило обстановку: Катя только зыркнула на сестру и, видно так и не поняв, чего та дергала ее за рукав, побежала к Ренате Николаевне, поблескивая ногами в белых носках.

Сейчас, забросив спиннинг за чистый плес, за листья лилий, и решив, что пусть блесна опустится до дна, полежит, Фурашов задумался. Что ж, хорошо, что согласился на такую вылазку: всем запомнится надолго и выезд, и это воскресенье.

Мысль перебилась другой — о девочках, о Кате и Марине. Цветы на могилу… Фурашов вздохнул, вспомнив, что когда-то с тоскливой горечью думал, что они забудут мать скоро, память о ней отделится, вытравится из сердечных сусеков, но вот, выходит, ошибся: они помнят ее, не забыли.

Он стал думать об этих прожитых без Вали годах. Сейчас он может сказать, что они были нелегкими: теперь-то девочки уже большие, сами многое делают по дому, а ведь тогда поначалу крутился, погрязал в бытовых делах, и трудно даже представить, чем бы все обернулось, если бы не люди, не женсовет, не Вера Исаевна Овчинникова. А Рената Николаевна?.. Обязан, обязан ты ей!.. Этого не сбросишь со счетов — приезжала, оставалась в доме, убирала, стирала, помогала. Худенькая, хрупкая, а успевала сделать ворох дел, откуда в ней брались силы? Девочки вокруг нее вились, тоже споро, ловко все делали, и было удивительно смотреть на них — подружки, да и только!

С той сцены, с того, как ему теперь все больше представлялось, ненужного объяснения Рената Николаевна притихла, старалась с ним не встречаться, опускала глаза и даже во время обеда на поляне не развеселилась, не оттаяла — выглядела сумрачной и бледной, переговаривалась только с девочками. Фурашов раза два отметил, однако, как она поглядывала в сторону той дальней группки, самой многочисленной, сосредоточившейся возле буйного костра, — там энергично, живо управлялась у ведра с ухой Милосердова: огненная копна волос вспыхивала на солнце пламенем, светлое легкое платье мелькало белым пятном. И Фурашов, заставляя себя не смотреть туда, все же смотрел, испытывая какую-то стесненность в груди, точно ему не хватало воздуха.

И опять сейчас в ушах зазвучал высокий, сквозь слезы напряженный голос Ренаты Николаевны: «Я знаю, знаю… В городке говорят… Милосердова из-за вас и разошлась, и осталась, живет…» И словно этот голос заставил Фурашова очнуться. В городке говорят… Значит, люди о чем-то догадываются? А о чем? Ведь он, Фурашов, не давал повода, ровно и обычно относился и к Ренате Николаевне, и к Милосердовой! Так ли? Одна бывает в доме, приезжает как к себе, люди в маленьком городке видят: она все время с девочками, с твоими дочерьми — так почему бы не сделать вывод? Почему? Хотя ты и считаешь себя не причастным к этому, полагаешь, что в стороне, но поди, как говорится, объяви во всеуслышание об этом — не получится, не выйдет! А Милосердова? Останавливаешься, беседуешь с ней… Скажешь, с кем ты не говоришь, с кем в городке не останавливаешься, на то ты, мол, и командир? Но, положа руку на сердце, надо сознаться, что тут и беседы иные, и поведение твое иное; и конечно же, этого не только не скроешь от людей, но и не убежишь от самого себя: ты неравнодушен к Милосердовой, иначе чем же объяснить и тревожность, и стесненность, которые испытываешь, встречаясь с ней?..

В тишину, устойчивую, первозданную, какая царила у воды, в вязкую, послеполуденную приглушенность — звуки со стороны полянки долетали тоже приглушенные, как бы отдаленные, — ворвалось что-то новое; Фурашов поначалу не обратил внимания, продолжая тихонько подтягивать блесну, покручивая дырчатую легкую катушку спиннинга. Но в какой-то момент, когда точно оборвались звуки с поляны, Фурашов услышал голос, кажется, Кати, удаленный и слабый: «Па-а-а-па!»

Машинально ускорив вращение катушки, он повернулся, прислушался и вновь, теперь уж сквозь хлопки и смех с поляны, отчетливо расслышал, что его звали. И голос — теперь он, без сомнения, узнал его — был Катин.

Смотав леску — на тройник блесны налепилась грязь и веточки донной травы, — Фурашов приставил удилище спиннинга к кусту тальника, пошел на голос, в резиновых сапогах, не подкатав высоких, раструбами, голенищ, думая, что с девочками что-то стряслось: показалось, в голосе Кати уловил тревогу.