Битва - [25]

Когда адъютант Любочкин, выслушав Сергеева — кого пригласить и во сколько подать машину к штабу, чтоб ехать на аэродром, — удалился, Сергеев, в эту минуту оставшись один, подумал о жене: как она там? Вопрос возник сам собой, — возможно, как следствие вот этой мысли о Москве, о Янове. К а к  т а м  и  ч т о  т а м  с Лидией Ксаверьевной?

Перед отъездом из Москвы у Сергеева были напряженные дни, вернее, две недели: уточнялись штаты, определялась структура, завязывались связи с разными управлениями. Сергеев мотался по Москве, ездил в Генштаб, в министерство, жил в круговерти забот, обрушившихся на него. Занятый, загруженный предельно свалившимся на него новым делом, которое он тогда еще в полной мере не представлял, Сергеев всего раза два за те две недели выкроил время, навестил жену и кое-как уговорил ее подождать, полежать в больнице, пока он не съездит в Шантарск, не посмотрит, что там есть, какие условия. Она согласилась лишь на это малое, сказав на прощание шутливо: «Только не вздумай хитрить, Егор, держать нас тут! Имей в виду, нагрянем сами!» Слова «нас» и «сами» она теперь подчеркивала постоянно, точно и впрямь была уже не одна. Сергееву такая уверенность жены нравилась, и вместе с тем он пугался чего-то, не думал въявь о возможном счастье, словно боясь спугнуть это счастье, и, сознавая, что впадает в предрассудок, посмеивался над собой. Но о той ее прощальной фразе он нет-нет да и вспоминал, она вдруг прорезалась неожиданно, звучала в ушах, и Сергеев вздрагивал, тихо, про себя, улыбался, качал в тайном восхищении головой: неужели такая отчаянная? С врачами он договорился, особенно с главврачом, они постараются удержать ее от опрометчивого шага, приложат все усилия… «Что ж, месяца три бы не срывать ее из Москвы, — размышлял он теперь. — Надо сделать так во что бы то ни стало. Под наблюдением надежнее и спокойнее… К тому же здесь сейчас самая жара, степные суховеи… А позднее и домики войдут в строй, можно поселиться в одном из них…»

Он подумал: то малое, на что согласилась Лидия Ксаверьевна, — две недели, миновало, прошел месяц, но она поймет его, она не может не понять, он вырвется в Москву, все объяснит. Тем более поймет, что тут нет больницы, нет госпиталя, — и об этом тоже будет его речь в докладе маршалу и всем высоким гостям. И еще он успел подумать, прежде чем в кабинет начали дружно входить люди: многого нет пока на полигоне. Недостает специалистов, испытателей, начальников служб, нет правой руки — главного инженера…

Сергеев смял непроизвольный вздох, поднимаясь за столом: кабинет заполнило с десяток человек.

— Прошу, товарищи, садиться ближе. Рассмотрим докладную записку, оценим, все ли в ней учли…

В белесо-выгоревшем небе точка появилась отчетливо и внезапно. У генерала Сергеева, стоявшего в группе ожидающих, точно в невеселом предчувствии, екнуло сердце. Впрочем, во всяком аэродромном ожидании есть элемент неожиданности, неосознанного беспокойства — Сергеев такое замечал. Разговор, однако, рассыпался, обратился в редкие отрывочные фразы: как бы то ни было, мысли всех теперь приковал к себе самолет — он стремительно вырастал, обретая с каждым мигом привычные, знакомые контуры. Группа встречающих сгрудилась под временным навесом — здесь было душно, но не пекло солнце.

Аэродром лишь условно мог считаться таковым. Взлетно-посадочная полоса — просто укатанная катками посреди степи черная лента; в стороне от навеса полосатая времянка — будка, где сидел диспетчер; над ее крышей, туго надуваясь, дергалась конусная «колбаса», дальше, в конце полосы, изрисованная черно-белыми лентами приводная станция с антенной; известковым бесформенным пятном, а не четкой буквой «т» виднелся посадочный знак в начале полосы.

Позади навеса, примяв скудную степную траву, выстроился рядок машин: «Волги», «Москвичи», газики. Сухим горчичным запахом тянуло из степи.

Сергеев вытер лицо платком, потом, сняв фуражку, обтирая клеенчатый прошнурованный околыш, почувствовал, как тягучей болью сжало под кителем сердце, и на какое-то время застыл, подумав, что еще этого не хватало, но боль отпустила скоро, лишь испарина выступила на лбу. Сергеев отнес это не за счет сердечных сбоев, а за счет духоты, к тому же и разбираться досконально в своих ощущениях было уже некогда: Ил-14, ревя двигателями, подруливал к диспетчерской будке.

Сергеев пошел из-под навеса, привычно негнущимися ногами отмеряя метровые шаги. За ним пошли все — группкой, кучно.

Подали легкий, на колесиках, трап, и Сергеев, полагая, что первым выйдет маршал Янов, и приготовившись рапортовать, выступил шага на два перед встречающими, ждал, когда откроется дверца самолета. Он даже представил сейчас живо невысокую плотную фигуру Янова; тот, верно, будет в габардиновой светлой тужурке или в форменной светло-серой рубашке; знакомый острый взгляд из-под кустистых нависших бровей, глуховатый негромкий голос… Замминистра Бородина Сергеев видел лишь один раз, тогда, в те суетные, горячие дни перед отъездом из Москвы на полигон, — замминистра весь белый, седой. Сергей Александрович Умнов — этого помнил Сергеев по тем делам с «Катунью», радовался, узнав о назначении Умнова главным конструктором, — какой он теперь?