Битва - [19]

В эти-то теплые дни в середине недели и возникла идея сделать в воскресенье семейную вылазку на Поть — речушка небольшая, но красивая, с заросшими берегами, с луговинами, речушка рыбная, — и Фурашов согласился: для офицеров будет хорошая разрядка, отдушина.

В субботу, проснувшись, по привычке, уже выработавшейся за годы, подошел к окну — окно было распахнуто и так оставлено на всю ночь, — свежая теплая волна обдала, обожгла еще разморенное сном тело, и Фурашов поежился. За окном было чисто, ясно, все предвещало хороший день, и Фурашов подумал, что и в воскресенье все будет способствовать их вылазке на Поть и правильно, что он приготовил удочки и спиннинг: хоть один денек побалуется, побудет на природе, раскованно, свободно.

Он задумался, стоя так у окна. Почему-то мысль о завтрашнем выезде к реке, о рыбалке вызвала внезапно другую. Давно ли еще только думал — пригласят, попросят, не дадут долго засидеться? А вот уже и «сватают», усиленно, чуть ли не каждый день, в штаб соединения. Заманчиво. И должность. И ближе к Москве.

Но он бы и сам не сказал, не ответил точно, почему не давал согласия, медлил, почему находил всякие увертки. Много отдано сил, энергии, времени этому полку, этому делу? Потому уходить, бросать — значит рвать живое? Возможно. Все здесь близкое, родное, свое, по душе? Вероятно. Прожиты немалые и нелегкие годы, ко всему привык? Пожалуй. На окраине Егоровска, в земле, навеки остается жена Валя? И это. В Егоровске выросли, теперь учатся в школе — девчонки — Марина и Катя, самое дорогое, что в жизни осталось? Немаловажный факт. А еще что? Что еще?

Эти внутренние вопросы в конце концов поставили его в тупик, точно он почувствовал подсознательно, что за ними кроется нечто такое, в чем он не мог, не должен был признаваться даже себе, и, оборвав те вопросы, он стал думать о дочерях. Да, выросли, выросли они: не девчонки — девушки. Конечно, он им уже плохой помощник и советчик, им нужна женщина, наставница… Да, женщина, наставница. Рената Николаевна? Учительница музыки. Они к ней привязаны много лет. Она часто с ними, часто в Егоровске. Будто подружки. Будто ровесницы… Впрочем, он не заметил, как за эти годы Рената. Николаевна превратилась в женщину. Да, она женщина, и в этом он убедился вчера. Лишь вчера… Внешне она такая же тоненькая, худенькая, но все уже другое. Нет той подростковой неуклюжести, застенчивости, ломкости — они исчезли. Неприметно, исподволь вдруг обнаружилось изящество молодой женщины; это он открыл для себя вчера вечером.

Он пришел из штаба поздно: было партийное собрание, обсуждали боевую подготовку, учебные задачи на второе полугодие. У девочек свет в окнах не горел — им утром вставать рано, успеть на автобус, чтоб ехать в Егоровск, в школу. Лишь, кажется, в большой комнате, в столовой, горел торшер, рассеянный, притемненный свет окрашивал окно. Сняв сапоги в передней, Фурашов надел тапочки, чтоб войти тихо, не потревожить дочерей. В комнате он увидел на столе приготовленный прибор — чистую тарелку, нож и вилку, а на подставке — закрытую крышкой сковороду, и улыбнулся: значит, ждали и не дождались…

Из боковушки, служившей кабинетом и «гостевой», как называли эту комнату дочери, проступала полоска слабого света, и Фурашов, в теплой размягченности подумав, что дочери просто забыли, оставили свет, не предполагая, что там в этот поздний час кто-то мог быть, открыл дверь и остолбенел, смешался: в «гостевой» переодевалась Рената Николаевна… Прежде чем сработала реакция — закрыть дверь, отступить, — он увидел округлые плечи и груди — невысокие, белые и чистые чашечки. Она ойкнула, запахивая байковый желтенький халат, и Фурашов, попятившись, закрывая дверь, успел отметить испуг в расширившихся глазах Ренаты Николаевны и какой-то вместе блеск, будто вызванный тайной радостью оттого, что так все получилось. Именно ощущение, что все произошло не случайно, что она, Рената Николаевна, не только испугалась, но и обрадовалась. Он тогда, кажется, буркнул какие-то слова извинения, а за столом неохотно ел, странно заведенно думая: женщина, женщина… Она явилась из «гостевой» переодетая, с забранными широкой лентой волосами, успокоенная, сказала:

— Извините, Алексей Васильевич, сама не знаю, как получилось… — И то, что волосы у нее были забраны сзади, свиты в широкую волну, — в этом тоже сказывалась женщина.

Он с трудом оторвал глаза от тарелки, взглянул на нее:

— И меня извините.

— Я вам поставлю чай. Все, наверное, уже остыло?

Она ушла на кухню, принесла чайник, стакан с подстаканником. Он видел ее проворные пальцы, привычные к клавишам; от нее исходил запах хвои, повеяло теплом, какими-то другими тонкими, беспокойными запахами.

Сейчас, в это субботнее утро, они все трое там, в столовой, споро и ловко, как подружки — Рената Николаевна с ними вместе, заодно, — готовят завтрак; он слышит их переговоры, веселые смешки.

В просветах меж деревьев — белесая кирпичная стена двухэтажного дома, и, глядя сейчас на нее, он почему-то подумал о Милосердовой; подумалось вскользь, но в памяти вдруг всплыл тот разговор, какой состоялся у него с девочками недели две назад. Они тогда вернулись из школы. Он был дома, обедал, вернее, он уже закончил обед и хотел уходить, когда они пришли. Катя принялась взахлеб, торопясь, рассказывать, что в автобусе они ехали вместе с Милосердовой.