Битов, или Новые сведения о человеке - [46]

– Андрей Георгиевич, как же так? Ну какая Анна Каренина? Мы же договаривались, что вы скажете про полянку.

– Кто тут автор? Что хочу, то и говорю. И вообще – на полянку я еще не собираюсь.

Когда я прислала свой первый текст про Битова своему другу, он сказал: «Текст ужасный, наверное, ты просто еще не готова. Когда-нибудь напишешь про Андрея Георгиевича книгу, но это время еще не пришло». Я переписала текст с нуля, выбросив из него все поездки, прогулки, все то, для чего пока не нашлось слов. Я не верю, что Битова нет. Эта книга воспоминаний выходит слишком рано. Я включаю диктофон и слышу его голос здесь и сейчас:

– Есть бездна брошенных замыслов и начал. А потом вдруг из этой свалки выворачивается какое-то одно начало, и ты за него цепляешься, и оно уже не кончается, пока ты его не напишешь. Я выработал одно правило, но ему все труднее следовать: если удается все-таки включиться в текст, то уже не вставать до тех пор, пока ты его не кончишь. Это очень правильный подход, поскольку текст – это связь всех слов. И ты сюда уже не вернешься, как говорят, в эту реку ты уже не вступишь, следовательно, надо пройти весь текст, но это не всегда удается. Это называется «вдохновение» или, может быть, это еще какое-нибудь состояние, но когда ты вступил в текст – это уже то, что нельзя победить, и то, что происходит уже помимо тебя.

– Андрей Георгиевич, откуда у вас энергия, силы?

– А вот почему-то любопытство. Каждый раз хочется посмотреть, а что же еще может быть. ‹…›

На самом деле человек быстро живет, и не надо думать, что ему суждена долгая жизнь. Ну, как кому… Вот мне дана пока долгая, и я явно чувствую, что не то чтобы я это заслужил. Потому что, может быть, я этого еще и не заслужил. Вот поэтому… – сказал Андрей Георгиевич, запивая крепким кофе сигарету. – А что ж мне не тратить здоровье, для чего оно?

– Чтобы тратить?

– Ну вот. А для чего время? Чтоб его тратить. Для чего деньги?

– Для того, чтобы тратить.

– Тоже. Да. И, даже если дан тебе какой-то дар, то он тоже для того, чтобы ты его истратил. Надо все истратить. Обязательно. Вот мы пришли к какому-то правильному заключению, что все надобно истратить. Когда все будет истрачено, тогда привет-пока – и тебя отпустит. ‹…› Мы состоим из ничего и уходим в ничего. На самом деле это чистое счастье: быть ничем и стать ничем. Так что ровно напротив нашего этого гимна: «Кто был ничем, тот станет всем», ровно напротив. Был ничем и станешь ничем. На самом деле, это полная справедливость, гармония и счастье. ‹…› Великое благословение, что мы погружены в эту жизнь от рождения до смерти, как в неведомое. Иначе можно было бы сойти с ума. Сразу. В ту же секунду.

– Есть ли в жизни главный смысл?

– Главного смысла нет. Вот считай, что это диапазон божьего благословения от недоумения до конечного недоумения. И это конечное недоумение нас туда и уведет, где якобы ответят на вопрос. Это самая большая тайна.

Ася Гусева [27]

В ожидании осени

Мне кажется, Битов был всегда. Он дружил и работал с моей мамой, Галиной Гусевой. Оба не самые легкие люди. Зато с юмором. Приходил к нам домой, сидел на кухне, курил самокрутки, пил кофе, и – говорил… Так, с перерывами, продолжалось годы и годы. Я и не заметила, что Битов стал болеть. Как-то пришла сделать расшифровку его письменных записей, а Битов накануне упал, разбил лицо. Смеялся: «Передай матери, что я теперь полностью соответствую своей фамилии!..» Передала. Она: «Ты ему скажи, что я тоже еще жива». Дружба была без сантиментов.

Он, конечно, входил для меня в понятие «родители», где папа и мама, их друзья, учителя… Мой личный пантеон.

Когда умерла его мама, сказал, что чувствует, как его очередь к смерти приблизилась. Год не брил бороды… Через много лет мы сидели у него, правили окончательный текст последней его книжки о Пушкине, а мне принялись звонить по очереди все мои многочисленные дети, Битов ждал, слушал, потом махнул рукой, мол, не извиняйся, и спросил, посмеиваясь: «Они уже поняли, как это важно, что мама жива?..»

Так Андрей Георгиевич Битов и работал…

Рассказал, как испытал в детстве панический страх. Они ехали в эвакуацию, мать выскочила из поезда, чтобы набрать горячей воды – на остановках многие сооружали быстрые костры и стаивали снег в котелках. Поезд тронулся, а ее все еще не было. Всего минуту. Или две. Но за это короткое время мир почернел, так ему стало страшно, что он может никогда ее не увидеть.

Вокруг Битова роились люди – студенты, друзья, женщины… Чего-то ждали, требовали от него. Многие его не понимали, побаивались, не любили, я знаю. Но все равно именно – роились. Ему было не важно – плохие, хорошие, любят, не любят. Они были – люди.

Меня восхищало – Битов все про людей знал. Не сомневался, что могут опоздать, обмануть, использовать, даже предать… Иногда он сердился, мог и послать… Но он людей – принимал. Принимал целиком. Не всякий может так – видеть в каждом человеке себя, как отец видит себя в ребенке. Безо всякого лицемерия и сюсюканья, а так, по-крупному, весело и с пониманием всего. С какой-то отцовской широтой.

Может быть, именно поэтому Битов очень многим помогал, писал предисловия к чужим книгам, ручался своим именем, соглашался в чем-то там участвовать, совершенно ему ненужном… При всем своем внешне жестком и неудобном характере.