Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки - [87]

Мягкая машина: это тело Протея, тело без органов, ибо органы – это жесткая структура, которая не остается в помине, когда мы выходим на уровень виртуального. Мягкая машина: тело воображаемое, или подвижный образ тела, который меняется под воздействием множества факторов, импульсов внешнего и внутреннего контроля, хотя в данном случае различие внешнего и внутреннего перестает работать, ведь мягкая материя по-настоя щему не имеет четких границ. Но – мягкая машина: тело бегства или убегания, тело ускользания от контроля и его законов, которые тоже ведь приобретают подвижность, поэтому теряют характер законов (ибо закон, если это закон, непреложен, всеобщ, всеохватен). Мягкая машина амбивалентна – с одной стороны, это контроль делает ее мягкой, меняет ее структуру и форму в соответствии со своими командами, но, с другой стороны, сделав ее мягкой, контроль тем самым позволил машине уйти от команд в сторону, всегда в сторону, как клинамен – отклонение атома у античных атомистов. Закон означает свободу, но свобода означает закон.

Мягкая машина: тело, расплавленное в вареве слов.

*

Сама по себе эта одержимость вездесущей словесностью – не совсем новость, ведь был же прецедент захватившей все блиндажи XX века семиотики. Как известно, наука о знаках состоит из трех частей: семантики (отношение означающего к означаемому), синтактики (отношение знаков между собой) и прагматики (отношение знаков к тому, кто их использует). Едва ли эти части всегда были равнозначны. Если спроецировать семиотическую модель на идеологию Просвещения или на «культурный код» Нового времени в целом, то мы увидим, что явный приоритет здесь отдается первому пункту – семантике. В данных культурных рамках основополагающим является жесткая привязка означающего к означаемому, знака к фиксированному смыслу, который в конечном итоге имеет своим гарантом единый, универсальный и неизменный Разум (нетрудно разглядеть здесь традицию платоновской метафизики – или метафизики платоников, – возведенной наконец-то на чаемый трон).

Разум и его смыслы составляют стабильный нормативный центр всех социальных референций, и все прочие отношения – синтаксические и прагматические – получают свои определения из семантики: сначала бытие, потом отношение; сначала общее, потом индивид. Логоцентризм в его лучшем изводе.

Таким образом, именно это соотношение сил дает сбой, когда идеология Просвещения и Модерна к XX веку приходит в упадок. Фундамент семантики рушится: литература и философия обнаруживают нестабильность смыслов и референций за чертой простой видимости, которая поддерживается скорее социальной привычкой, нежели реальным положением дел. Означающее, ускользающее от жесткой привязки к означаемому, отправляется в свободное плавание (собственно, «плавающее означающее» – термин уже из постмодернисткого вокабуляра).

Некогда устойчивый смысл вскрывает в своем основании хаотическую полисемию. Логика оборачивается разноголосицей языковых игр. И новые преференции получают эмансипированные синтактика и прагматика. Что касается синтактики, то уже Малларме показал, что стихотворение может работать не на привязке к фиксированным смыслам, а на свободной синтактической игре. Искусство, прежде всего литература, XX века возводят это в принцип, и здесь от Джойса до Берроуза всего один шаг.

Что же касается прагматики, то она делает впечатляющую карьеру в США, где именно прагматизм становится единственной подлинно национальной философской школой (трансцендентализм не в счет, потому что его национальная идентичность более чем спорна).

Отцы-основатели прагматизма, и прежде всего даже не Пирс, а Джеймс и Дьюи, исходят из того, что смысл зависит от индивида и его отношения к объекту – говоря грубо, объект будет иметь такой смысл, каков есмь я. Джеймс предлагает нам взглянуть на белку, прыгающую вокруг дерева, и определить параметры ее движения. По его мысли, параметры будут относительными, ибо они будут определяться нашей точкой зрения (Джеймс лукавит: безусловно, точные параметры будут варьировать, но только благодаря безотносительным, объемлющим смыслам, таким как белка, дерево, движение и прочее; таким образом, сущностная относительность суждения сопротивляется своей поспешной констатации). По аналогии с этим, всякий опыт преимущественно перспективен (еще раньше об этом говорил Ницше, но его нельзя заподозрить в прагматизме американского разлива), то есть лишен всякой сущности, независимой от точки зрения реципиента. В таком случае мир – это мир наших интересов, поэтому лучшую теоретическую базу для ковбойского капитализма сложно себе вообразить (пример с белкой, что характерно, мистер Джеймс приводит на лекции, читанной для степенных американских бизнесменов).

Итак: деонтологизация, точнее, десемантизация смысла – его форсированная прагматизация. Истина – это мое дело (буквально – my business). Знак не привязан к безотносительному, абсолютному смыслу, но является либо случайным эффектом расположения знаков относительно друг друга, либо следствием прагматического интереса того или иного индивида. Война всех против всех, переведенная на поля семиотики: ничто не истина, всё дозволено. Знали они о том или нет, но кто, как не битники, с энергичным фанатизмом осуществляли дефляцию смысла на практике (жизни и письма), слагая тем самым канон постмодернизма – возможно, даже не зная самого этого престранного слова. Будто дух времени, как полагал еще Гегель, играет людьми без всякого на то спроса. Так эти самые люди, преклонявшиеся перед великим искусством высокого модернизма, стали могильщиками Модерна, выводя свои идеалы на глобальный семиотический рынок общества потребления.