Бирон - [56]

— Так! Так! Так! — захлопала руками Анна Иоанновна. — О, эти проклятые князишки! Я им покажу, как оскорблять царскую кровь!

— Подписывайте скорее, ваше величество! Каждая секунда дорога! — торопил ее Остерман, боявшийся внезапного появления которого-нибудь из Долгоруких.

Анна Иоанновна подписала все воззвания.

— А теперь помните, что вы, ваше величество, должны быть особенно ласковы с Долгорукими, особливо с князем Иваном. Они не должны держать в подозрении ни вас, ни меня, — продолжал поучать императрицу Остерман, затем встал, чутко прислушался и преувеличенно громко произнес: — До свидания, ваше величество!

В дверях стоял Алексей Долгорукий.

— Итак, вы усвоили себе, что такое ограниченный монарх? — почтительно спросил Анну Иоанновну Остерман.

— Да, — растерянно ответила императрица.

— Уверяю вас, ваше величество, что это — самый лучший, удобный и выгодный образ правления, — продолжал великий дипломат. — Вы — императрица, но не можете же вы одна управлять такой махиной, как Российская империя? Я правду говорю, князь Алексей? — обернулся Остерман к Долгорукому.

— Это — святая правда, ваше величество, — поклонился тот государыне.

— Завтра или послезавтра я буду иметь высокое счастье снова явиться к вам, ваше величество, на урок. Вы дозволите? — сказал Остерман.

— Я буду ждать вас с нетерпением, господин Остерман! — улыбнулась Анна Иоанновна, протягивая ему руку.

«Великий оракул» прижался долгим поцелуем к «державной» руке и быстро вышел из покоев императрицы.

— Ну, что, как она? — перехватил его на дороге Иван Долгорукий.

— Чудесно! Все идет как нельзя лучше!.. А вот вы поразвлекли бы ее!.. — улыбнулся Остерман. — Скучает ее величество…

— Можно! — осклабился отвратительно-цинично князь Иван.

По уходе Остермана князь Алексей Долгорукий обратился к Анне Иоанновне:

— Вот, ваше величество, человек! Ума — палата!

— Да, — усмехнулась императрица, — малость поумнее нас с тобой будет. А ты вот лучше скажи, что это за скучища у нас тут в Москве? — В ее голосе задрожала злоба к этому главному тюремщику. — У меня в Митаве и то было веселее… — продолжала она. — Хоть поговоришь с кем-нибудь, а тут сиди одна, как заключенная.

— Что делать, ваше величество, надо обождать малость. Вот через два дня состоится официальное провозглашение вас императрицей, тогда дело иное будет, — ответил Долгорукий. — Вы, ваше величество, игру на гуслях любите?

— А что? — оживилась Анна Иоанновна. — Я часто слыхала игру на гуслях, еще до замужества моего, когда девицей была и у матушки жила. А ты почему про это спросил, князь?

— К тому, ваше величество, что Иван мой — большой по этой части затейник. Играет он страх хорошо, да и поет, что соловей залетный. Если угодно вам, может, он позабавит вас. Но только надо это аккуратно сделать, чтобы никто не видел, не слышал, а то пойдет слух, что вот, дескать, государь император только что помер, а та, которая царицей нашей будет, в веселие ударяется. Сами изволите знать Москву: город смирный, богобоязненный, не то что Петербург, где машкерные и иные бесовские действа и лицезрения творятся, — проговорил Алексей Долгорукий.

Анна Иоанновна смутилась. Она уже видела Ивана Долгорукого, этого разудалого, лихого молодца, с его грубо-красивым, наглым лицом, молодца, который «не щадит ни бабьей, ни девичьей чести».

— А будет ли взаправду хорошо это? Не выйдет ли зазорно? — дрогнувшим голосом спросила она.

— Что ж, ничего!.. Только осторожно, говорю, поступить надо. Ужо вечерком, как поулягутся все во дворце, Иван и придет с гуслями. Присылать, стало быть?

«Ох, искушение!» — растерянно подумала Анна Иоанновна, но вдруг решилась.

— Что ж, пусть приходит… Очень уж скушно!.. — отрывисто сказала она и почему-то отвернулась от Алексея Долгорукого.

XV Молодой гусляр и царица

В течение всего конца дня и начала вечера «скушливой» тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, больше ходила, чем сидела, и ни разу не «повалялась» на софе. То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытывала его всего несколько раз в жизни: в последний раз — при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.

«Ох, дурость во мне бабья поднимается» — так определяла она сама подобное состояние.

Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась повышенная чувственность. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнсте, но — странное дело! — образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя «искушение».

И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

«Ты ведь молода еще. Эка невидаль — тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями… Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник… И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна… А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали».