Билли-враль - [44]

— Матерь божья! — пробормотал я и с трудом выпрямился: у меня было такое ощущение, будто кто-то дал мне «под дых». Я никогда не встречал здесь отца и был уверен, что он сюда не ходит. Мне показалось, что он смотрит на меня с насмешкой; да и все в зале, похоже, смотрели на меня с насмешкой. Некоторые тетка заволновались — им, наверно, почудилось, что назревает скандал. Я заставил себя приветственно кивнуть отцу, но он презрительно отвернулся. Фредди Блат крикнул: «Эй, Билли, когда ты приведешь своего ученого пса?» Я торопливо припомнил, на чем остановился — кто по весне не влюблялся? — и продолжал:

— Я любил ее так, что и сам, как дурак, начал за-за-за-за-заикаться…

В зале послышались неуверенные смешки. Вроде бы мое выступление их заинтересовало. А может, они смеялись надо мной?

— Как-то поздней весной я пришел к ней домой и го-го-го-го-го-говорю ей…

Тут я опять по-дурацки выпучился, стараясь не смотреть на отца. Да и не могло его здесь быть, потому что он развеялся багровым облачком, распыленный на молекулы из амброзийского лучемета.

— Я хочу те-те-те, я хочу те-бя-бя по-по-по-це-це-це-целовать!..

Смешки раздавались все чаще. Самая толстая из теток громко расхохоталась, а остальные зрители захихикали, потешаясь уже над ней. Фредди Блат выкрикивал от дверей Бара что-то невразумительное.

— А она: мне в ответ — хочешь верь, хочешь нет — го-го-го, го-го-го-говорит,

Со знакомым замиранием сердца я внезапно понял, чьи шаркающие шаги слышатся на лестнице. Это, конечно, был советник Граббери — он спустился в Концертный зал и поплелся к мужскому сортиру, позванивая, словно призовой жеребец, своей магистерской цепью. Он прошел неподалеку от моего отца, но разговаривать они, слава богу, не стали.

— Хо-хо-хо говорит, хо-хо-хо говорит, хо-хо-хочешь ча-чашечку кофе?..

Еще одна тетка визгливо засмеялась. Советник Граббери скрылся в сортире. «Билли — испорченная пластинка!» — крикнул Блат.

— Я молчу, а она, как ромашка бледна, до-до-до-до-до-до-добавляет…

Мой заикательский номер кончался. Хорошо ли, плохо ли, но кончался.

— А ты думал ча-ча, ду-ду-думал ча-ча, ду-ду-думал, ча-чашечку чая?..

Советник Граббери, застегивая ширинку, показался на пороге сортира. Он подошел к моему отцу и нерешительно остановился рядом с ним, как бы забыв, что хотел сделать.

— Ну, а я, когда приехал в Страхтон, я, конечное дело, был бедняк. У меня не то что городских штиблетов — и деревянный-то башмак был один,

Советник Граббери и мой отец коротко о чем-то перемолвились. Отец посмотрел на меня, но вроде бы не злобно. Он допил пиво, и оба старика двинулись к лестнице — отец намеренно укорачивал шаги, чтобы не обгонять Граббери. Черт его знает, зачем отцу понадобилось вступать в Олени, но теперь-то, как члену своего Братства, Граббери ему все, конечно, про меня выложит.

— Один деревянный башмак, хоть ты тресни! Ну, и мне, конечное дело, приходилось ездить на такси — как ты в одном-то башмаке по городу пойдешь?..

В зале опять остались только толстые тетки да их мужья — любители выпить у стойки, да банда Блата. Я продолжал выкладывать им свои шутки, понимая, что мне давно пора закругляться. Некоторые тетки время от времени хихикали, но вообще-то никому из них не было до меня никакого дела. В зале начали переговариваться, кое-кто закурил, кое-кто, подняв кружку, разглядывал свое пиво на свет. А меня они просто перестали замечать.

— Ну вот. А этот, стал'быть, человек, он тоже заикался. Он приходит в полицию да и говорит: «У кра… У кра… У крали… укра… укра… украли…»

— Ученого пса! — крикнул Блат.

— А полицейским, стал'быть, надоело его слушать…

— Нам тоже надоело!

— Они ему и говорят: «Да раскачивайся ты побыстрей — чего украли-то?» А он свое: «У кра… У кра… у крали… укра… укра… украли…»

— Больно ты, парень, долго! — крикнул мне какой-то блатовский прихвостень. — Мы ведь тут не бездельники из Лондона, ты давай прямо нам выкладывай, чего они там украли!

— Неви… неви… невинность…

Блатов приятель Сэм проорал, подражая выговору лондонцев:

— Чего там не вынуть — авось вынем!

Ну и тут опять начался жуткий бедлам. Они хохотали и в полный голос трепались между собой, как выпущенные на переменку школьники. Потом принялись тыкать друг друга локтями и подмигивать, кивая в мою сторону своими погаными башками. Джонни-официант молча подавал мне знаки, чтобы я слезал со сцены.

Тогда я начал орать изо всех сил — и с омерзением услышал в своем голосе умоляющие нотки:

— А я как раз и тренируюсь для выступлений в Лондоне! Там-то меня будут слушать, не беспокойтесь! Да помолчите же, я сейчас кончу! И он, значит, говорит полицейским: «Ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина… ей… ей… ей… ей… ей… ей… вина…»

Раздался дружный взрыв хохота, но они явно ничего не поняли, а хохотали, награждая меня, так сказать, за упорство. Приятели Блата радостно заблеяли: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Скрипели стулья, звякали стаканы, люди копались в своих бумажниках, чтобы заказать выпивку. Даже совсем незнакомые мне посетители и те орали: «Ви-ви-ви-ви-ви-ви-вина!» Словом, начался адский галдеж — и опять как у школьников. Мне на мгновение показалось, что сейчас они примутся кидать друг в друга шарики из жеваной бумаги.