Библиотека плавательного бассейна - [74]

Когда мы ехали на запад, через освещенные станции района Сити, такие, как «Банк» и «Сент-Полз», — которые я считал бесполезными по вечерам, пока не вспомнил, что они наверняка нужны, например, Чарльзу, что в Сити, пустеющем в конце недели, кое-где до сих пор живут люди, туземцы и чудаки, — я позабыл о Билле (хотя по-прежнему смотрел на него), и мысли мои унеслись по рельсам вперед, к Филу. Мы уже подъезжали к «Тоттнем-Корт-Роуд», где Билл должен был сделать пересадку на Северную линию, и тут он спросил, неестественно бодрым тоном:

— А как нынче поживает юный Фил?

Я понятия не имел, насколько он осведомлен. В «Корри» мы с Филом вели себя осмотрительно, хотя и не расставались. Однако в переполненном спортивном комплексе клуба трудно было понять, что именно видят, слышат и думают люди. Я улыбнулся так, чтобы улыбку можно было объяснить не только счастливым неведением, но и безрассудным желанием сделать признание.

— Насколько мне известно, неплохо, — безразличным тоном ответил я.

Билл вновь принял скромный, серьезный вид, а когда поезд неожиданно сбавил скорость, он по инерции наклонился ко мне и, собравшись с духом, сказал:

— Люблю этого парня.

Его наигранно самодовольный тон, а еще в большей степени — то неприкрытое жеманство, с которым он произнес слово «люблю», свидетельствовали о невинности и смущении. Поезд резко остановился, и Билл пошатнулся, вставая, а потом грустно, торопливо попрощался и был таков.

9 июня 1925. Снова в Лондоне после почти двухлетнего отсутствия, и все жалуются на жару. Ходить в шортах, расстегнутой рубашке и тропическом шлеме нельзя, и я начинаю понимать, что люди имеют в виду. После Каира и Александрии город удивительно удобный и оживленный, да и гораздо меньше, чем я ожидал — если не в общем, то в деталях. Я слоняюсь по улицам с таким же удовольствием, какое получал, когда возвращался после каникул в Оксфорд и убеждался, что всё осталось по-прежнему (впрочем, на сей раз это не совсем так).

Еще до моего приезда Санди заглянул на Брук-стрит и оставил записку — в своем неповторимом стиле, на странице, вырванной из книжки. Книжка была на французском, в высшей степени — правда, витиевато и косвенно — неприличная, о том, что «il y a une chose aussi bruyante que la souffrance, c’est le plaisir»[111], — и так далее. Испытывая танталовы муки, я дочитал до конца страницы и лишь затем перешел к записке, витиевато и косвенно неприличной, зато написанной по-английски. Я немного посидел в маленькой столовой — со старинными медными часами, деловито отсчитывающими секунды, дивными кальцеоляриями и папиным портретом, угрюмо смотрящим со стены, — размышляя о тех днях, что миновали здесь после моего отъезда в Африку, о времени, в течение коего не происходило ничего, кроме нерегулярных визитов Уилсона со щеткой. Восхитительная, успокаивающая обстановка — как в гробнице египетского вельможи, куда гид направляет солнечный свет, отражающийся от куска старой оловянной фольги, и где на стенах усопшие обнимают богов.

После этого — ряд визитов, дабы засвидетельствовать свое почтение, затем — поиски Санди по странному адресу в Сохо. Поначалу я думал, что никогда не найду этот дом, но затем, позвонив у одной из дверей — на пороге меня приветствовала огромная блондинка с розовым плюмажем, — услышал, как где-то наверху Санди насвистывает свою любимую «La donna e mobile»[112], а сделав шаг назад, увидел, что он стоит, перегнувшись через ограждение, на балконе, между двумя пальмами. Он бросил мне ключ, и я поднялся наверх. От счастья я не находил слов и лишь издавал радостные восклицания. Мы целую вечность сжимали друг друга в объятиях — до тех пор, пока нам не захотелось выпить.

Дом в высшей степени странный, с балконом, похожим на крошечный сад, и мастерской наверху, где прохладно и с двух сторон есть ступеньки, ведущие в кухню и спальню. Прямо из мастерской можно подняться на крышу, где Санди, по-видимому, загорает нагишом с друзьями и откуда открывается прекрасный вид на старую церковь Женской службы ВМС с луковицеобразным шпилем. Мы выпили несколько порций «коктейля по-американски», намешав туда всевозможной дряни, и напились до чертиков.

Потом пришел друг Санди (у него есть свой ключ). Это художник Отто Хендерсон, по-видимому, отлично знающий творчество Кокто и парижскую жизнь. Боюсь, я показался совершенным профаном в подобных вопросах. Насколько я понял, он один из тех голозадых друзей Санди, которые исповедуют культ солнца, а его мать, датчанка, происходит из семьи первых нудистов. Он с большим интересом выслушал рассказ о племенах Кордофана[113] и спросил, как ведут себя туземцы, когда приходят в возбуждение от любви. Внешность у парня поразительная: густые светлые волосы, бегающие глазки и пышные усищи. Носи его одежду кто-нибудь другой, ее вполне хватило бы для поощрения нудизма: пиджак в крупную клетку, ярко-желтые брюки и галстук-бабочка с изображением собак.

Мне он, пожалуй, понравился, но я огорчился, поняв, что не могу остаться с Санди наедине. Они повели меня в захудалый мясной ресторанчик — по-видимому, с намерением вновь познакомить с позабытым воплощением английской культуры. Совместными усилиями мы вполне по-английски принялись досаждать всем громкой беседой. Санди с Отто развлекали меня новостями лондонской жизни, причем Отто демонстрировал прекрасную осведомленность обо всех наших старых друзьях и обращался со мной так, словно мы вместе учились в школе. Тимми Карзуэлл женился — «сделал в высшей степени удачную партию», как заверил меня Отто. Я почувствовал легкую боль, да и легкую грусть, каковые тут же утопил в очередном бокале того кислого красного вина, что мы заказали. Санди — который в Оксфорде, по-моему, и в самом деле был безумно влюблен в Тима, — обозвал его неприличным словом и, расчувствовавшись во хмелю, пустился в воспоминания. Всё это время я сидел молча и обводил взглядом ресторанчик, хотя и не мог не вспоминать Тима и его ангельскую красоту в пятнадцать лет. Не очень-то приятно было представлять себе, как в гладкую кожу этого мужского тела впиваются женские ногти.