Библиотека плавательного бассейна - [3]

Был один из тех апрельских дней, тихих и хмурых, когда кажется, будто в воздухе носятся блестящие идеи, и пока я бродил по парку, переходя от одной перспективы к другой, мне пришло в голову, что дело попросту в хандре, которая продлится лишь до той поры, как впереди забрезжит нечто новое — быть может, всего-навсего лето и неизбежность теплых дней, жизни исключительно на свежем воздухе, пьянства под открытым небом. На деревьях распускались почки, и развитию этой странной, вывернутой наизнанку логики способствовал сам парк: как раз в это время в нем становится очень многолюдно, и своей густой тенистой листвой он отгораживается от внешнего мира зданий и уличного движения. Но при этом я смутно сознавал и угрозу некоего осмысления жизни, предчувствовал какие-то, возможно, заслуженные, неприятности.

Я родился под знаком Близнецов и, хотя и не верил в подобные вещи, был типичным сыном изменчивого начала лета, разрывавшимся между двумя внешними проявлениями своего «я»: одним стал гедонист, а другим — в ту пору немного отошедшим в тень — чуть ли не ученый муж, придерживающийся почти пуританских воззрений. Существовали и более сложные дихотомии, несхожие истории: одна — «сведения обо мне», о беготне по дискотекам, пабам и загородным домам в поисках сексуального партнера, о запланированной, строго целенаправленной повторяемости длительных периодов беззаботного досуга; другая — «романтическая повесть обо мне», которая посредством некоего защитного сияния преображала всю эту мышиную возню, да так, словно я и вправду с раннего детства был заговорен от гибели и потому стал человеком светским и в то же время неподвластным светскому обществу, как описанный Вордсвортом персонаж рождественского представления с надписью «Невидимка» на груди.

Иной раз моим вторым «я» становился старый друг Джеймс — он принимался отчитывать меня, пытаясь убедить, что я способен на большее. Упреки в свой адрес я всегда принимал близко к сердцу, и когда Джеймс настоятельно советовал мне найти работу, а то и постоянного партнера, его мудрые слова бывали так созвучны моим сокровенным мыслям, что казалось, будто это я укоряю сам себя. Именно от него, от человека, которого любил больше всех на свете, я чаще всего узнавал сведения о себе. В своем дневнике он недавно даже назвал меня «беспечным» — а хотел назвать безжалостным, ибо знал, что я отделался от увлекшегося мной юнца, который меня безумно раздражал. Но с другой стороны, он вбил себе в голову такую идею: может, Уилл вообще никого не любит? может, Уилл и вправду никогда ни о чем не задумывается? — и так далее, и тому подобное. «Нет, задумываюсь, черт подери!» — пробурчал я, хотя Джеймса при этом не было, и меня никто не слышал. И тут же он поставил неприятный предварительный диагноз: «Уилл становится всё более жестоким, всё более сентиментальным».

Безусловно, по отношению к Артуру я был сентиментален, очень сентиментален и чуть-чуть жесток, то ласков и заботлив, то ненасытен в сексе, ненасытен безрассудно — и беспечно. Ничего более восхитительного я и представить себе не мог — ведь мы оба знали, что из нашей совместной жизни никогда ничего не получится. Даже среди прямых линий Гайд-Парка мысли мои прямолинейностью не отличались — я то и дело вспоминал об Артуре, с трудом перенося бремя его отсутствия, как, впрочем, и духоту теплого дня. В сущности парк представлял собой не более чем суррогат сельской местности: его озеро и деревья лишь отдаленно напоминали способные видоизменяться природные ландшафты — йоркширские долины, реки и заливные луга Винчестера, — утратившие свое благотворное влияние на лондонскую жизнь с ее сексуальной озабоченностью.

Я и не заметил, как подошел к мрачному саду, разбитому у озера на итальянский манер: терраса с балюстрадой и вымощенными плитняком дорожками вокруг четырех невзрачных маленьких прудов, безжизненный (еще не включенный) барочный фонтан, направленный вниз, на Серпантин[5], а наружной, задней стороной примыкающий к Бейзуотер-роуд, беседка с волнистой красной крышей и скамейками, заляпанными птичьим пометом. Хотя я это место всегда терпеть не мог — средь зеленеющих деревьев английского парка от него веяло холодом и фальшью, — оно неизменно привлекало посетителей: любящие пары, одиноких любителей уток, целые семейства из Европы и с Ближнего Востока, лениво выходившие на прогулку из меблированных комнат на Бейзуотер и Ланкастер-Гейт. Я не спеша прошел через сад, лишний раз убедившись в том, что он мне не нравится. Неподалеку, скорее из чувства долга, чем ради удовольствия, играли несколько маленьких мальчишек, оставленных без присмотра. С вполне определенной целью прогуливались не первой молодости гомики. Небо было сплошь серым, однако, судя по ослепительному блеску на безвкусных белых украшениях беседки, сквозь облака уже пробился первый лучик солнца. 

Уже собравшись было уходить, я вдруг увидел, как мимо в одиночестве, сунув руки в карманы теплой куртки, бредет юный араб, вполне заурядный тип, почему-то, однако, вызвавший у меня страстное желание. Я убедился, что он меня заметил, и при одной мысли о том, чтобы засадить ему, пока дома меня дожидается другой мальчишка, почувствовал восхитительный переизбыток вожделения и удовольствия.