Библиотека плавательного бассейна - [130]

Я выбрал книгу, вероятно, тоже доставшуюся библиотеке в наследство от бывшего начальника: сочинения Поупа, издание для школьников; составителем примечаний значился А. М. Нивен, М. А.[215] — один из тех обескураживающе неполных палиндромов, которые сплошь и рядом встречаются в жизни. В свое время книжка, видимо, неплохо послужила хозяину: она порядком поистрепалась, а поля были исписаны такими словами, как «зевгма», — круглым детским почерком. Я и сам не читал Поупа с детства, а тут вдруг ощутил острую тоску по стройности и прозрачности его поэзии, вызывавшей у меня ассоциации с картинами жизни в Англии восемнадцатого века, с прогулками верхом по лесистой местности, с Ползденом и со всеми провинциальными корнями моего литературного образования. В сборник вошли «Послание к даме» и многие другие стихотворения; из больших произведений полностью было представлено только «Похищение локона», и я сосредоточил внимание на этой поэме, а также на комментарии мистера Нивена, утверждающего, что авторский замысел состоял в том, чтобы высмеять и таким образом помирить два враждующих семейства; что Поуп предвосхитил появление цивилизованного мира, где враждебность то расплавляют, как изделие из драгоценного металла, то вновь отливают в виде великолепного артефакта. Я решил выучить всю поэму наизусть и стал запоминать по двадцать строчек в день. Самодисциплина, как, впрочем, и этот блестящий текст, незримо обогащали мою тамошнюю жизнь — однако, дабы не уподобляться актеру, который учит большую роль, не надеясь ее исполнить, я, едва выучив очередную песнь, тут же читал ее Биллу; и, судя по всему, поэма ему понравилась.

Какой бы соблазнительной ни казалась возможность замкнуться в этом внутреннем мире, я всегда с нетерпением ждал свиданий — и сожалел о том, что они так безжалостно скоротечны, о том, что после них дверь неизменно захлопывается, и моя жизнь вновь ограничивается стенами камеры. Посетители всякий раз были в ужасе от тамошней обстановки, а после их ухода на некоторое время наступала такая страшная опустошенность, какой я до той поры не чувствовал никогда. Лишались смысла все маленькие хитрости, при помощи которых я приспосабливался к жизни в тюрьме.

Первым меня навестил Таха — это было «свидание в боксе» через стекло. Увидев его, я был так потрясен, что не смог найти нужных слов. Таха улыбался и был заботлив, а я пристально смотрел на него в мазохистской попытке отыскать признаки того, что он за меня стыдится. Как это ни удивительно, ничто не поколебало его доверия ко мне: понизив голос почти до шепота, чтобы не услышали ни охранники, ни другие заключенные, он наговорил мне массу неуместных милых пустяков. Несколько недель спустя, когда он пришел второй раз, нам разрешили посидеть за столом: он привел маленького сынишку, который, видимо, был очень возбужден оттого, что его впустили в тюрьму, но при этом боялся, как бы его там не оставили. Таха велел ему крепко держаться за мою руку, а поскольку сам он держал меня за другую, мы втроем сидели, взявшись за руки, словно во время спиритического сеанса. Накануне у Тахи был день рождения — а мне, разумеется, нечего было ему подарить. Ему исполнилось сорок четыре года! Могу честно сказать, что для меня он остался таким же красивым, как и двадцать восемь лет назад, когда я увидел его впервые. Лоб стал более высоким, лицо избороздили морщины, которые когда-то были всего лишь тонкими штрихами на бархатистых щеках и челе мальчика. Правда, огромные глаза сделались еще более грустными и насмешливыми, а изящные руки тоже покрылись морщинами и залоснились, как потертая кожа: казалось, он всю жизнь много работал, а не только чистил мне обувь и серебро.

В ту ночь я долго лежал не смыкая глаз: мне вновь не давали покоя яркие воспоминания о жизни, прожитой нами вместе. Несмотря на тысячи отличий, она была сродни супружеству, прочным, невинным узам любви и такта — и потому тем более странным казалось то, что он на самом деле женился и стал отцом. Я вновь так же страдал от сознания своего ужасного двуличия, от чувства безысходности, как и в день его свадьбы, когда отдал Таху в ту семью, жившую в маленьком домике в Северном Кенсингтоне[216], в мире, более неизведанном и недоступном, чем Нуба-Хиллз, где мы впервые встретились. Прошедший с тех пор период представлялся мне просто-напросто испытанием, проверкой, лишний раз доказывающей прочность наших уз. Обстоятельства изменились, гордость и независимость Тахи (каждый вечер он уезжал от меня по Центральной линии метро) приняли конкретную форму; но его верность осталась неизменной. Быть может, в разлуке я полюбил его еще сильнее и понял, насколько глубока наша взаимная привязанность, к которой мы оба так привыкли, что перестали ее замечать.

Всё это по-прежнему занимало мои мысли и пару дней спустя, когда меня вызвали к начальнику тюрьмы. Мы не встречались после поверхностных наставлений, прочитанных мне в первый день, когда я ясно сознавал, как стесняется он своего нечаянного и кратковременного превосходства. Даже одетый в уродливую тюремную робу, я не мог не чувствовать себя весьма почтенным, авторитетным человеком. Начальник знал, что я не буду — да и не должен — долго находиться в столь невыгодном положении. На сей раз он отсутствовал, и его место занял один из старших офицеров, ходивший взад и вперед по ту сторону стола, но церемонно боровшийся с искушением сесть. Не было предложено сесть и мне, и, не желая стоять навытяжку, я принял нарочито-небрежную позу, что не понравилось офицеру, с видимым трудом удержавшемуся от замечания. Я не знал, в чем дело, и терялся в догадках, питая слабую надежду на помилование или смягчение наказания.