Библиотека плавательного бассейна - [132]

Потом, когда срок уже подходил к концу — была глухая зимняя пора, — что-то во мне очерствело. Я увидел те воображаемые зеленые деревца за стеклом, покрытым морозным узором. И задумался о том мире, в который должен вернуться, с его жуткой суетой и жестоким равнодушием. Придется нанять нового слугу. Придется вновь бывать в обществе тех, кто унижал меня и держал в неволе — в обществе людей, которые будут бросать на меня неприязненные взгляды, пытаясь отыскать следы причиненных ими страданий. Придется как-то помогать таким людям, как я — и тем, кто еще более беззащитен. Придется даже научиться ненавидеть.

Сегодня я прочел в «Таймс», что после того как в парламенте стали раздаваться требования внести изменения в закон о преступлениях на сексуальной почве, сэр Денис Беквит должен оставить пост директора государственного обвинения и удостоиться звания пэра. Повышение в должности — странный, но типичный для британцев способ избавляться от возмутителей спокойствия. А в данном случае повышение и вовсе представляется наградой за ужасные злодеяния. Быть может, в палате у меня появится возможность поспорить с ним о реформе законодательства — быть может, в «Хансарде»[220] впервые останется запись о том, как один благородный пэр бросает вызов другому, который, можно сказать, упрятал его за решетку. Как раз этого человека я и мог бы возненавидеть, ведь именно ему в большей степени, чем кому-либо другому, принадлежит идея этой «чистки», как он ее называет, этого «крестового похода за искоренение мужеложства». Я всегда относился к нему с презрением, однако теперь он будет пользоваться авторитетом в палате лордов наряду с такими ее членами, как Уинтертон и Аммон — хотя при сравнении с их пустыми громкими словами речи этого ловкого, образованного бюрократа будут звучать еще более убедительно. Мысленным взором я и сейчас вижу его в зале суда во время вынесения приговора, на которое он пришел исключительно из мстительности, вижу его красивые, благородные черты среди публики на галерее, и то, как преисполняется он самодовольства, наблюдая за моим падением…

К телефону подошел Грэм.

— А, Грэм, это Уилл Беквит… Лорд Нантвич дома?

— Сожалею, сэр, сегодня он ужинает в своем клубе.

— В «Уиксе»? Когда он вернется?

— Думаю, что поздно, сэр.

— Я перезвоню завтра.

Однако до завтра было слишком далеко. Я был так обескуражен этой сводкой трагических событий, что, чувствуя себя круглым дураком и сгорая со стыда, принялся слоняться по квартире, то садясь, то вставая, громко разговаривать сам с собой и чесать свою стриженную «ёжиком» голову, как будто там завелись вши. Так быстро выработать план действий было невозможно, однако мне казалось, что первым делом нужно поехать к Чарльзу и что-то ему сказать.

Прошла целая вечность, прежде чем мне удалось поймать такси, а когда оно наконец стало с трудом, то и дело тормозя, пробираться сквозь толпы людей, вышедших на улицы Вест-Энда после закрытия пабов, все мои благие намерения вдруг куда-то улетучились, и меня охватила необъяснимая паника. В одном квартале от клуба я вышел из такси, застрявшего в пробке, и остаток пути — по тротуару и вверх по ступенькам — преодолел бегом. Швейцар, вышедший из своей будки с угрюмым, но подобострастным выражением лица, сообщил мне, что Чарльз уехал пятнадцать минут назад. Я поспешно поблагодарил его, но, отойдя, опять принялся слоняться без дела, поскольку сообразил, что старик, наверно, уже едет домой по Центральной линии, сидя в грохочущем вагоне. Держа руки в карманах пиджака, кусая губы, я бродил взад и вперед у входа в клуб, словно кого-то поджидая.

Между его высоким неоклассическим фасадом и фасадом соседнего административного здания был узкий проход, отгороженный от улицы воротами. Ворота открылись, и вышел Абдул, очевидно, тоже направлявшийся домой. Он был в футболке, легкой куртке с капюшоном, и дешевых серых слаксах. Я подошел, удивив его, когда он запирал ворота, и поздоровался, уверенный в том, что ему каким-то образом удастся найти решение моей проблемы.

— Эй, Уильям, — сказал Абдул, — всё уже кончилось.

Он ослепительно улыбнулся, явно намереваясь уйти и оставить меня одного, и тогда я пошел на безрассудный шаг, спросив:

— Скажите, Абдул, вы знали, что лорд Нантвич сидел в тюрьме?

Он обернулся и взглянул на меня, а я пристально посмотрел на него в ответ: изборожденное морщинами лицо, губы, розовые внутри, свирепое выражение чуть воспаленных глаз, еще более настороженных в полумраке улицы.

— Конечно, — не задумываясь ответил он. — Это всем известно.

Я поджал губы и несколько раз кивнул.

— Вы всегда знали?

— Я знал всегда. Конечно. Я навещал его там, когда был маленьким. В такие места детей водить не стоит, — добавил он.

Эта подробность придала законченность всему вечеру, и я почувствовал дурноту, словно при виде орхидеи, которая расцветает в научно-популярном фильме, за считанные секунды превращаясь из бутона в верх совершенства.

Абдул снова повернулся лицом к воротам, а меня начал одолевать нервный смех.

— Эй, заходите, — сказал он.

Охваченный смутным, безотчетным волнением, я последовал за Абдулом, подождал, пока он запирал ворота, и пошел за ним мимо мусорных ведер и ящиков для молока, почти неразличимых в темноте подворотни. Он открыл какую-то дверь, и меня ослепило мерцание ламп дневного света.