Безумный Пьеро - [68]

Ас-саляму алэйк — буквально "мир тебе". Дохомокостные исламские богословы считают, что подобное приветствие нежелательно, а правильным приветствием являются слова "Салям алейкум" ("мир вам"), так как, даже приветствуя отдельного человека, мы должны поприветствовавть и окружающих его бестелесных существ ("ангелов"). Есть и другие тонкости, особенно связанные с немусульманами, в которые мы не будем вдаваться. Учение Тарзана в этом отношении не столь изощрённо. Приветствие "ас-саляму алэйк" означает, что оно обращено только к одному существу — поскольку все остальные его не заслуживают, или же потому, что разговор намечается приватный и не для посторонних ушей.

Мага соизволил выслушат… и всё такое прочее. Мага, как и положено шерстяному, понтуется и надувает щёки. В частности, не приветствует Доктора в ответ — а чтобы иметь на это право по понятиям, как бы делает вид, что пишет не он, а только "передёт слова Маги" (как будто он является его секретарём). При этом он прекрасно понимает, что разговаривать в таком тоне Болотный Доктор с ним не будет, и придётся уступить. Но он хочет, чтобы это выглядело как снисхождение с его стороны.

Про печень. Мага, конечно, очень хороший и верный Тарзану нахнах, но за воротник закладывает регулярно. Тарзан об этом, конечно же, знает. Но если доктор скажет Тарзану, что у Маги плохо со здоровьем, тот может и всерьёз запретить Маге пить. "Доктор сказал — ты себя угробишь". Этого Маге очень не хотелось бы.

О чём говорили Мага и Доктор на людском? Доктор наезжал на тему того, что Мага должен ему помогать во имя Братства. На что Мага резонно замечает, что Братство-то оно Братство, но он может действовать только в пределах своих полномочий, то есть "по закону Тарзана". Слово "Тарзан" он выпускает, а пишет "Лаха" с большой буквы — так как "закон Тарзана" шерстяные называют просто "Закон". Кстати, слово "лах" означает "язык" или любое средство выражения. Требование с уточнением "аль" Лах" означает буквально "говори как положено".

Откуда Дуремар знал, что Карабас "где-то здесь"? У Болотного Доктора имеются самые разные и неожиданные источники информации. Что касается самого интереса — без хотя бы приблизительной локализации предполагаемого собеседника невозможно установить с ним связь через артефакты (в данном случае Болотник использует "хакамаду"). Технические подробности опустим как несущественные.

ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ. Нас тут спрашивают: почему в финальном диалоге пропали реплики Карабаса? Ну, тут как бы такое дело. Я ведь ничего не сочиняю, а все документы копирую из Хроник Акаши, то есть из вселенских архивов астрального света. Так вот, надо ж было такому случиться, что какой-то мелкий ангел засунул именно эти записи не на своё место, а куда-то в отдел древнерусской литературы, аккурат между перепиской Грозного с Курбским и Голубиной Книгой. Я их насилу нашёл. Так вот, мало того, что запись хранилась не на месте, так у неё ещё оторвался самый хвост, как раз с репликами Карабаса! Уж я его искал, искал. Канули куда-то! Ну что тут поделаешь?

P. S. Вместо реплик Карабаса к астральной записи почему-то прицепился кусочек средневекового трактата учёнейшего доктора Дугласа Адамикуса. В трактате разбирался вопрос, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы, если игла бесконечно острая, но и ангелы могут становиться сколь угодно малыми. Насколько я сумел разобрать средневековую латынь, учёнейший доктор утверждал, что в нашем мире количество таковых равно 42, не больше и не меньше, и что число это определено самим Господом Богом..

CHECKPOINT-8. 2 ФЕВРАЛЯ 313 ГОДА

DU HAST MICH

— Я люблю тебя, Мальвина, — думаю я.

— Я люблю тебя, Мальвина, — чувствую я.

— Как же люблю я тебя, Мальвина, — задаюсь я вопросом и понимаю: никак. Я люблю Мальвину неописуемо, без понятия. Моя любовь не имеет формы, она — смерть форм, она — зиянье. В котором грохочут громы.

— Я не смею тебя любить, Мальвина, — приходит ко мне чувство, что сильнее меня.

— Ненавижу тебя, Мальвина, ненавижу, — эта истина оттуда же родом, откуда мне светит любовь.

— Ненавижу тебя и люблю, — понимаю я. — Я люблю тебя как свою любовь, а тебя саму — ненавижу.

— Du hast mich, — спросила бы ты. И я бы ничего не ответил.

— Odi et amo… ехсшсюг, — вспоминаю я двустишье Катулла, на которого мне насрать, но которое прекрасно. Оно-то прекрасно, а мне-то не прекрасно. У меня на душе как в Южном Бутово утром в феврале. Хотя с чего бы? В сущности, у меня всё хорошо, кроме того, что плохо. И даже с учётом того, что плохо — со мной ещё не самый чёрный кашемир, а так, полупиздец. Но есть надежда, что будет полным наконец. Если, конечно, айса не подвезут. А его не подвезут, я в этом почему-то уверен.

— Ты не слышишь меня, Мальвина, — понимаю я.

— Ты меня не слышишь, Мальвина, — осознаю я.

— Ты меня не слушаешь, Мальвина, — жалуюсь я так тихо, что сам себя не слышу.

— Яюшки! — говорит Буратина. Я отметаю эту реплику как не вписывающуюся в дискурс. Сейчас Буратина мне не нужен. Даже как пара ушей. Я сейчас ни для чьих ушей не предназначен.

Хотя почему, собственно? Что б нам не поговорить о таком, блядь, дискурсе в таком, блядь, ракурсе? В светлом ужасе разбитого корыта одиночества?