Безумный лес - [47]

Качаясь на волнах, трудно занять свой ум, и я попробовал размышлять над тем, почему мне так нравятся лошади и почему я так влюблен в прозрачные воды рек и бескрайнюю безбрежность морей.

Быть может,

Много тысяч лет назад

Я бегал в легендарном племени

Кентавров.

Быть может,

На земле, в неведомом краю,

Я лодочником был иль моряком.

Я этого не знал,

Я ничего не знал,

Но мне казалось,

Что я уже когда-то жил на свете.

Казалось мне,

Что я рождался многократно,

И многократно жил

И умирал.

Когда?

И где?

Воспоминанья о прожитых жизнях

Остались смутные,

И никогда позднее

Я их не мог отчетливо припомнить.

А может статься,

Я никогда на свете раньше не жил.

И нынче я живу впервые,

Мой первый раз и мой последний раз.

А образы времен минувших,

Которые в душе рождали грусть,

И сеяли тревогу,

И прогоняли сон,

Являлись мне как память жизней

Чужих и неизвестных мне

Далеких предков, многих тысяч предков,

Которым я наследовал.

       Быть может…

       Быть может…

Вокруг меня прыгали серебристые, дымчатые и рыжеватые дельфины с продолговатым жирным телом, с большими круглыми бесстрастными глазами. Иногда они подплывали так близко, что едва не задевали меня хвостами. Их веселые игры отвлекли меня от моих неотступных, мучительных видений. Я покачал головой. Встряхнулся. Перевернулся на живот и быстро поплыл к берегу. Растянувшись на песке, я вновь вернулся к действительности. Но не вполне. Привстав на колени, я жадно смотрел на чудесных лошадей татарина Селима Решита — густошерстых, низкорослых и быстроногих. И чем больше я на них смотрел, тем больше не мог наглядеться. Почему все-таки мне так нравились лошади?

— Как почему? Неужели об этом еще надо спрашивать, Дарие? Лошади нравятся тебе потому, что, когда ты верхом, ты, несмотря на свое увечье, чувствуешь себя здоровым человеком, ловким и быстрым, как сокол.

— Пусть так. Но почему мне нравятся воды рек, озер и морей?

Мной овладел беспричинный смех. И сквозь смех я услышал мой другой, внутренний голос, о котором знал лишь я один:

— Воды речек и воды озер, воды больших рек и воды морей нравятся тебе, Дарие, потому, что в воде ты, калека, перестаешь стесняться своего уродства. В воде твои движения вновь обретают резвость и проворство. Исчезает тоска. Вместо нее тобой овладевает тихая радость жизни, и тогда все твое искривленное, худое, уродливое и безобразное тело поет как очарованная скрипка…

— Скрипка!.. Я и скрипка!.. Да еще очарованная…

Я плыл к берегу после второго или третьего купания в море. Мокрая прядь волос упала мне на глаза. Я отвел ее в сторону… И увидел Уруму. Татарочка возвращалась к пастбищу бешеным галопом. Ее Хасан словно летел над землей. Солнце приближалось к зениту. Я понял, что молодая хозяйка везет мне обед. Она была уже слишком близко, чтобы я мог успеть выскочить на берег, пробежать по песку и прикрыть одеждой свою наготу. Доскакав до моей брошенной на песке одежды, Урума резко осадила Хасана, соскочила с коня, поставила на землю корзину с едой и кувшин. Решив, что рано или поздно она уйдет, я повернулся и поплыл обратно в море. Проплыв немного, обернулся. Урума — голая, в чем мать родила — плыла ко мне, рассекая руками волны. Чтобы не оказаться на ее пути, я свернул в сторону. Поняв, что я не хочу с ней столкнуться, татарочка ушла в глубину. А через несколько мгновений вынырнула желтой кувшинкой прямо передо мной. Я замер и взглянул на нее. Она отвела с лица желтые, как спелый ячмень, волосы и отбросила их за спину. Ее круглое, как полная луна, лицо с чуть выдающимися скулами, маленьким носиком и раскосыми глазами показалось мне необычайно прелестным. Груди ее, с маленькими розовыми сосками, которые моя юная дикарка-госпожа и не думала прятать от моих взглядов, были как две капли воды похожи на созревающие плоды айвы. Море было теперь зеленым и прозрачным, как воздух в рассветный час. Я был бы совсем дураком, если бы закрыл глаза. И я раскрыл их как можно шире. Маленькое тело татарки было таким же желтым, как и лицо. Плоский живот. Тонкая талия. Узкие бедра. Даже самому господу богу со всем его искусством не часто удавалось создавать такие хрупкие произведения, которыми, несомненно, он и сам не переставал любоваться. Смеясь, она протянула руку. Обхватила мою голову и окунула в воду. Я понял, чего ей хотелось, и погрузился в воду, не закрывая глаз. Она немедленно нырнула следом, словно странное длиннотелое подводное существо. Мы оба были голые — такими, по рассказам, были люди в раю, откуда их вскоре изгнали, — в те сказочные времена, с которых начался счет годам, если эти времена вообще когда-либо существовали. Татарочка из Сорга, которая словно бы родилась и всегда жила в воде, вьюном скользнула ко мне. Проплывая, щелкнула меня по носу и молнией метнулась вверх. Я обнаружил ее уже на поверхности, она отдыхала, лежа на спине. Увидев меня, она крикнула:

— Ленк! Ты ужасно уродлив, Ленк! Худой, как угорь. И у тебя длинный нос, Ленк. Зачем тебе такой длинный нос?

Она засмеялась. Я ответил:

— Я ведь курносый…

— Нет, — возразила Урума, продолжая смеяться, — я очень хорошо к тебе присмотрелась, ты вовсе не курносый. Из твоего носа умелый мастер мог бы выкроить пять татарских…