Безумные миры - [11]

Глядя на Родю, казалось, что вся прошедшая неделя, все, что приключилось — к нему никоим образом отношения не имело.

Продолжал развлекаться, ни в чем себе не отказывал.

Впрочем, в юридическом смысле к нему все это и впрямь не относилось.

Выгнали-то меня.

— Чува-а-ак! — на лице Роди отразилось мучительное, зубоврачебное выражение.

Видимо, не рассчитывал меня застать.

— Чувак… Ну что за уроды, а? Гребаные трупаки зашитые, мать их! Ну как ты, держишься?

Я пожал плечами. Мне хотелось посмотреть ему в глаза, но он в мою сторону не смотрел — принялся рыться в своей тумбочке, в грудах хлама, что-то напряженно искать:

— Дерьмовая история вышла, а? Я очень ценю, как ты держался! Ты настоящий, Кай, ты самый разнастоящий гребаный дружище! Не подвел меня под гребаное казнилово ректорское, а?

Разумеется, я его не подвел. С самого начала ректорского расследования было понятно, чья голова займет плаху. Моя.

Со стены на меня замахивался окровавленной секирой голый по пояс, в меховых штанах, гвардейский сотник Скоряга в исполнении артиста Христофора Бейля, герой вышедшей в прошлом году очередной части «Имперских Хроник» Лукисберга-младшего.

Мы с Родей часто спорили, чья синема лучше — старшего или младшего Лукисбергов? Родя ратовал за младшего, ему главное было, чтоб побольше «махалова, мяса и титек».

Я смотрел на окровавленную секиру Бейля и думал — взять бы вот такую, да пройтись по нашему универу, начав с Роди, и до самого ректората, не забыв навестить Процентщицу на Корюшковой. По смутным родиным рассказам я догадывался, что гамибир он брал у нее. Тот самый гамибир, из-за которого было принято решение об отчислении меня с третьего курса Питбургского Императорского Университета, факультета журналистики…

Родя, наконец, нашел в своем хламе, что искал — пухлый конверт.

Принялся совать его мне. Мол, благодарность. От души. Ну, как бы символически. Хоть так, а, чувак?…

Чтобы ничего не говорить, я взял конверт.

Родя радостно осклабился:

— Кай, старина! — протянул для пожатия руку, чуть подрагивающую из-за остаточного действия «тарчашки». — Друзья?!

Я встал, взял с кровати свой объемистый чемодан-левиафан. Подойдя к дверям, бросил конверт в урну. Толкнул скрипучую дверь.

Остаток времени до поезда решил скоротать в вокзальном кафе.

* * *

В поезде развлекался чтением «Питбургского вестника» и столичного «Инфернопольского Упокойца».

Прогрессивного литературного альманаха «Ладийское душемерцание», которое более пристало студенту (бывшему студенту — мысленно поправился я), в вокзальном киоске не оказалось — очередной тираж в который раз пустила под нож некрократическая цензура.

«Вестник» поражал стилем изложения хроникеров:

«…испокон веку видно выпала долюшка хлебосольной матушке-Корюли нести на румяном челе самоцветный венец культурной ладийской столицы, сиятельного Оливуса пиитического мастерства да премудрых философических словес…»

«Упокоец» в голос кричал заголовками:

После банкета участников Некрономического Съезда приходилось откачивать электричеством — вся правда о том, как отдыхают «слуги народа»!

Принц и осьминожка: итхинское династическое бракосочетание на высшем уровне!

Куда плывет наша Ладия? Спор ведущих умов Е. И. В. Академии Наук!

Вся правда о нихилистах! Репортаж из сердца Тьмы!

Запутанное авторство: Сюжет «Кровососущих мертвецов» Никодиму Моголю подарил Бомбардин?!

Очередной всплеск хедбольного массакра?! Грядет отборочный матч Лиги Чемпионов, «Каян-Булатовские Яркони» — «Славоярский Мортинджин».

…За окнами экспресса рос, медленно надвигался город-миллионер Яр-Инфернополис. Имперская столица, которую я покинул в шестнадцать, уехав учиться на журналиста в Питбург, нашу столицу культурную.

Я снова дома.

Экспресс стучит колесами по ажурному мосту, проплывают мимо мириады ржавых крыш, заполненная судами гладь реки Нави, радужной пленкой затянутые изгибы реки Яви, величественные соборы и башни из стекла и бетона, фабричные трубы и причальные вышки дирижаблей.

Царство сияющих плоскостей, клубов пара, переплетающихся ржавых труб и облупленных заклепок, царство золота и красного дерева, спирта и кислой капусты, сизого мха и копоти…

Город разделен не только на географические округа, но, как корюльский рыбный пирог, на слои — и это становится видно тем отчетливее, чем глубже нить рельсов, натянутая над лабиринтом улиц, приближается к Питбургскому вокзалу.

Внизу — котельные, чумазые истопники-импы, «служебные» и «беспризорные» мертвяки, жар угольных топок, дымная геенна.

Вверху — средь облаков, дирижаблей и стрекочущих бипланов и трипланов — чертоги городской элиты — аристократов и некрократов.

Между верхом и низом кипит жизнь — в многоквартирных домах и гостиницах, в шумных пивных и арт-галереях, в переполненных госпиталях и общественных банях, в толчее рынков и механическом шуме фабричных корпусов…

Яр-Инфернополис, мой дом.

Герти, сестренка ненаглядная, встречает меня на пороге особняка в конце Цветочной улицы. Встречает вопросительным взором прекрасных серых глаз:

— Получила твою телеграмму, ничего не поняла!

— А чего тут понимать? Меня вытурили.

— То есть как, Кай?? Что значит, вытурили?!