Безумие - [7]
Я ехал и сам себе мешал думать о чем-то конкретном. Я знал, о чем бы я ни подумал, все будет незначительным в сравнении с открывшейся Великой Новой Жизнью. И я сосредотачивался на сжавшемся в кулак желудке. Время от времени тихо усмехался: «Эй, старый солдат, и что ты так напрягся, как заяц какой, и упорно молчишь, пялясь в окно?» — говорил я себе и снова смеялся. И снова чувствовал лихорадочное беспокойство. Молодость, прощай!
Я ждал встречи с Больницей.
Больница
На исходе Средних веков западный мир избавляется от проказы. По окраинам поселений, за воротами городов образуется нечто вроде больших проплешин: болезнь, отступив, надолго превратила эти места в бесплодные, необитаемые пространства. Отныне они на века будут отданы во власть нечеловеческого начала.
Мишель Фуко. «История безумия в классическую эпоху»[5]
Если мне придется описывать психиатрическую клинику, я опишу ее просто как большое и грустное место. И не буду углубляться в ее зловещую сущность. Не буду касаться тех мутных и пугающих ассоциаций, что рождаются в голове человека, который видит ее впервые. Видит и чувствует холодок, ползущий по спине.
Рядом с Больницей течет река — медленная и зловещая. Это Искыр. Но даже для легковесного оптимиста Искыр — просто большая и грязная речка. Пусть и для меня он будет таким же. Пусть и Больница для меня будет просто большой и бедной больницей. И я буду воспринимать ее непредубежденно.
Больница была построена на месте бывшего подворья. Огромная площадь двора — все это монастырская земля — распростерлась рядом с Искыром, внутри большой петли, которую делала река, так что ее воды омывали Больницу с двух сторон. С третьей стороны двора поднимались первые уступы скал Стара планины — несколько красноватых и уродливых образований, сухих и как будто сожженных радиацией, по которым росла какая-то болезненная растительность. С четвертой стороны двора (а он был величиной с десяток футбольных полей) простиралось поле с огородами и заброшенными хозяйственными постройками.
На этом огромном дворе располагались по крайней мере с десяток бараков — длинных, одноэтажных, построенных из металлических конструкций и легких панелей. Они напоминали мне те самые прекрасные бараки эпохи социализма. В каждом из них было по три или четыре больших комнаты и несколько помещений поменьше. Эти бараки явно строились по общему плану. Отдельные комнатки — для комсомольских секретарей, медперсонала и всевозможных начальников, а общие — для бригадиров, рядовых комсомольцев, политзаключенных и сумасшедших. Веселое было тогда время, если задуматься.
В центре двора стоял, пугая ворон и собак, внушительный больничный корпус. В отличие от бараков, которые выглядели заброшенными, но уютными, это сырое и обшарпанное здание действовало на психику угнетающе. Какой-то гибрид венецианской тюрьмы и казармы времен Второй мировой войны. Все окна были забраны тяжелыми решетками. Прутья решеток — толщиной с большой палец крупного мужчины.
Стены этой Бастилии были покрыты бесчисленными слоями краски, которая гнила и облезала, от чего здание выглядело, как человек с запущенной кожной болезнью. Да и запах соответствующий: уже издалека пахло больницей и неустроенностью.
Корпус, который я сейчас описал, был новостройкой. То есть, он появился в то время, когда земля была отчуждена от монастыря и передана во владение Больнице.
Бараки же были поновее. Может, как раз из-за того, что во времени они дальше отстояли от войны, их вид был более человеческим. Большой же корпус построили непосредственно после нее, поэтому своим видом он и напоминал войну.
Кроме того, в дальнем углу двора, рядом со скалами Стара планины все еще ютилось несколько совсем старых монастырских построек. Им было по сотне лет, и от них исходило негромкое благородство. Взгляду представали то остатки колонн с каменной резной капителью, то красивая арка. В этих милых на вид домиках размещалось геронто-психиатрическое отделение. Старые постройки образовывали собственный маленький дворик, изолированный от большого двора. И это был отдельный маленький мир. По нему тихонечко шаркали своими тапочками совсем выцветшие и тихие бабушки со старческим слабоумием.
И наконец, к больничному комплексу относился двухэтажный белый домик, также на вид весьма приятный, — в нем располагалась администрация, включая и кабинет Главврача.
Вот и все. Как вы сами видите, во всей этой Больнице не было ничего зловещего. Или было, но немного. Кто знает, зачем я начал с этого — со страхов и ужасов? Может, потому что мое первое впечатление о Больнице было зловещим. Может, во мне говорило предубеждение. Но я определенно это чувствовал: в громадном, чистом и красивом парке с акациями и буками, рядом с бараками и особенно около главного корпуса, сильно веяло холодным духом Безумия. Я его чувствовал. Все его чувствовали.
Такой и была Больница. И теперь я предоставляю ее своему Безумию, покой которого временами нарушается лишь одиноким криком очередной шизофренички.
Искырский мандарин
Я вошел в Белый домик. Еще тогда я почувствовал, что название этого корпуса должно писаться с большой буквы. Поскольку в нем находились кабинеты главврача доктора Г. и администрации.
Однажды окружающий мир начинает рушиться. Незнакомые места и странные персонажи вытесняют привычную реальность. Страх поглощает и очень хочется вернуться к привычной жизни. Но есть ли куда возвращаться?
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Когда твой парень общается со своей бывшей, интеллектуальной красоткой, звездой Инстаграма и тонкой столичной штучкой, – как здесь не ревновать? Вот Юханна и ревнует. Не спит ночами, просматривает фотографии Норы, закатывает Эмилю громкие скандалы. И отравляет, отравляет себя и свои отношения. Да и все вокруг тоже. «Гори, Осло, гори» – автобиографический роман молодой шведской писательницы о любовном треугольнике между тремя людьми и тремя скандинавскими столицами: Юханной из Стокгольма, Эмилем из Копенгагена и Норой из Осло.
Книга посвящается 60-летию вооруженного народного восстания в Болгарии в сентябре 1923 года. В произведениях известного болгарского писателя повествуется о видных деятелях мирового коммунистического движения Георгии Димитрове и Василе Коларове, командирах повстанческих отрядов Георгии Дамянове и Христо Михайлове, о героях-повстанцах, представителях различных слоев болгарского народа, объединившихся в борьбе против монархического гнета, за установление народной власти. Автор раскрывает богатые боевые и революционные традиции болгарского народа, показывает преемственность поколений болгарских революционеров. Книга представит интерес для широкого круга читателей.
Французская романистка Карин Тюиль, выпустившая более десяти успешных книг, стала по-настоящему знаменитой с выходом в 2019 году романа «Дела человеческие», в центре которого громкий судебный процесс об изнасиловании и «серой зоне» согласия. На наших глазах расстается блестящая парижская пара – популярный телеведущий, любимец публики Жан Фарель и его жена Клер, известная журналистка, отстаивающая права женщин. Надлом происходит и в другой семье: лицейский преподаватель Адам Визман теряет голову от любви к Клер, отвечающей ему взаимностью.
Селеста Барбер – актриса и комик из Австралии. Несколько лет назад она начала публиковать в своем инстаграм-аккаунте пародии на инста-див и фешен-съемки, где девушки с идеальными телами сидят в претенциозных позах, артистично изгибаются или непринужденно пьют утренний смузи в одном белье. Нужно сказать, что Селеста родила двоих детей и размер ее одежды совсем не S. За восемнадцать месяцев количество ее подписчиков выросло до 3 миллионов. Она стала живым воплощением той женской части инстаграма, что наблюдает за глянцевыми картинками со смесью скепсиса, зависти и восхищения, – то есть большинства женщин, у которых слишком много забот, чтобы с непринужденным видом жевать лист органического салата или медитировать на морском побережье с укладкой и макияжем.
Безымянный герой романа С. Игова «Олени» — в мировой словесности не одинок. Гётевский Вертер; Треплев из «Чайки» Чехова; «великий Гэтсби» Скотта Фицджеральда… История несовместности иллюзорной мечты и «тысячелетия на дворе» — многолика и бесконечна. Еще одна подобная история, весьма небанально изложенная, — и составляет содержание романа. «Тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности», — говорит его герой.
Две повести Виктора Паскова, составившие эту книгу, — своеобразный диалог автора с самим собой. А два ее героя — два мальчика, умные не по годам, — две «модели», сегодня еще более явные, чем тридцать лет назад. Ребенок таков, каков мир и люди в нем. Фарисейство и ложь, в которых проходит жизнь Александра («Незрелые убийства»), — и открытость и честность, дарованные Виктору («Баллада о Георге Хениге»). Год спустя после опубликования первой повести (1986), в которой были увидены лишь цинизм и скандальность, а на самом деле — горечь и трезвость, — Пасков сам себе (и своим читателям!) ответил «Балладой…», с этим ее почти наивным романтизмом, также не исключившим ни трезвости, ни реалистичности, но осененным честью и благородством.
Знаменитый роман Теодоры Димовой по счастливому стечению обстоятельств написан в Болгарии. Хотя, как кажется, мог бы появиться в любой из тех стран мира, которые сегодня принято называть «цивилизованными». Например — в России… Роман Димовой написан с цветаевской неистовостью и бесстрашием — и с цветаевской исповедальностью. С неженской — тоже цветаевской — силой. Впрочем, как знать… Может, как раз — женской. Недаром роман называется «Матери».
«Это — мираж, дым, фикция!.. Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует!.. Разруха сидит… в головах!» Этот несуществующий эпиграф к роману Владимира Зарева — из повести Булгакова «Собачье сердце». Зарев рассказывает историю двойного фиаско: абсолютно вписавшегося в «новую жизнь» бизнесмена Бояна Тилева и столь же абсолютно не вписавшегося в нее писателя Мартина Сестримского. Их жизни воссозданы с почти документалистской тщательностью, снимающей опасность примитивного морализаторства.