Безумие - [47]

…Ваше поколение, черт побери, не позволяло себе таких вещей, как же я смогу объяснить тебе то, что ты считаешь невыносимо стыдным — как тебе понять, что я люблю одну женщину, но не ту, на которой женился, и что я готов выбросить на свалку всю свою жизнь только ради нее…

…Все пойдет на свалку… Да! И ты тоже. Именно так…

…ты ревнуешь, мамочка, потому что моя прошлая жизнь была связана с тобой…

…ты ее создала, эту мою прежнюю жизнь, ты вобрала ее в себя, она стала частью тебя, твоего мира. Но не моего. И вообще, мамочка, что это были за браки, браки моего поколения? Чтобы только успокоить родителей! Ха! Кошмар! Только чтобы исполнить тупой долг перед родителями, перед традицией, перед государством… Ужас!

И вот сейчас я от него убегаю, а заодно убегаю и от тебя, поэтому не хочу ничего объяснять. Почему я должен что-то объяснять, мамочка, я же уже не школьник…

…я уже не тот школьник, которого ты загнала в угол и расспрашивала: почему сбежал с урока геометрии и курил… курил сигареты!

…я уже не буду перед тобой отчитываться, не буду ни перед тобой, ни перед вашим лицемерным, разложившимся обществом, мамулечка, да, я ужасный сын…

…я знаю, я тебя гроблю, ты же все время мне это повторяешь, с самого моего рождения я только и слышу, что в могилу тебя сведу!

Ваше поколение ничего другого выдумать не могло, кроме этого — говорить своим детям, что они вас угробят!

Я знаю, я убиваю всех тем, что хочу прожить жизнь, как считаю нужным… я убиваю вас этой своей новой жизнью. И как вообще мне не стыдно за эту свою новую любовь? Не знаю. Но больше я ничего вам объяснять не стану!

Ты понимаешь, мама? Я буду страшно несчастным. К твоему ужасу.

Потому что такие, как я, хотят уйти от кошмара быть всем должными. Ты понимаешь меня? Я не могу жить напоказ счастливой и размеренной жизнью, которую вы мне предлагаете, потому что потом придется рассчитываться с лихвой! А это значит подчиняться и соглашаться, быть во всем умеренным и вечно благодарным. Это значит быть вечно должным тебе, семье и этому чертову обществу.

Я ничего не хочу от этой приличной и будто счастливой жизни, потому что не хочу чувствовать себя обязанным. Да, я буду несчастным сколько мне придется! Потому что моя свобода — и есть мое несчастье. И я не смогу специально, ради тебя, быть счастливым!

Пусть я лучше буду несчастным ради себя!

Вот и все!.. Мамочка…

Вот что я хотел ей сказать.

Но не сказал. А произнес только:

— Ничего, спасибо, мам. Сносно.

— Сносно? Значит, не очень-то хорошо? — спокойно наблюдала за мной мама, и я корчился, как любой изменяющий жене мужчина, который поставлен по стойке смирно… не перед своей женой. Нет! Перед главным судьей — своей матерью.

— Да, не очень хорошо! — пробормотал я.

— Вот я и смотрю, руки у тебя дрожат. И что будешь делать, Калин?

— Не знаю, мам.

— Ну, ладно. Ты уже взрослый и поступишь, как сочтешь нужным. Ты должен знать, что оставляешь очень несчастным одного ребенка, — сказала мама и тем самым захлопнула крышку моего гроба.

— Да, м-м-м, да! — промычал я. Мне даже смешно стало. Со стороны казалось, что это какая-то ужасная гротескная сцена. Мать видела, как я бессильно и жалко бьюсь в конвульсиях, и все равно продолжала, уже безумно, ковыряться в моей омертвелой душе. Будто была сорокой, играющей с полуживым червяком. Она играла со мной, уже почти не живым, жалким изменником.

— Спасибо, мамулечка, что мне сообщила, а то я не знал, — пробормотал я с жесткой иронией, но эта ирония не была злой. Это был крик отчаяния. В моем голосе прозвучало столько горечи, что мама вдруг переменилась. Она будто сломалась, сделалась мягкой, а ее холодность и строгость целиком исчезли. Лицо мамы исказилось в мученической гримасе, губы сжались. Она провела ладонью по моему лбу. И я уже не чувствовал себя таким гадким, а просто несчастным…

— Сынок, сынок, и почему же все так получается? — гладила меня по голове мама.

— Не знаю! Просто так складывается, — с усилием пробормотал я. Тысячетонный камень перемалывал мою душу в порошок горькой отравы, и от этой тяжести мой голос скрипел, как песок.

— Я не сужу тебя, сынок, — совсем неожиданно сказала мама глубоким, грудным голосом. И я даже сначала не понял, что именно она сказала. Никто не бывает готов сразу принять на себя всю тяжесть древней материнской патетики. Они, матери, способны на глубокие, потрясающие страсти. Я это почувствовал, и мне стало не по себе, как будто я вернулся в детство. Моя мать меня прощала. Плохо было то, что я этого не заслуживал. Я сидел без сил.

— Мы с твоим отцом тебя не осуждаем… — продолжила мама и обняла меня.

— Надо думать, — тихо сказал я. А внутри меня возникла такая горячая волна скорби и тоски, жалости к себе и безвыходности моего положения, что я опустил голову и заплакал. И мои слезы, горячие и горькие, как яд, капали на пол. Страшная горечь изливалась из меня и капала на пол. Тонны горечи. А мама сидела и медленно, бессознательно продолжала гладить меня по голове. Она задумалась. Кто знает, о чем?

Мария

Это странно, но с некоторыми пациентами Больницы я был знаком еще со времени детства, когда скитался по улочкам и кварталам Софии и удивлялся всему, чему можно, — громыхающим трамваям, вытянутым в струнку гвардейцам перед мавзолеем Георгия Димитрова, генералам у Министерства обороны, автоматам для газировки в Студенческом городке, сумасшедшим и хиппи. Более всего — сумасшедшим и хиппи. Все хиппи были длинноволосыми, а если приглядеться, то кое-кто из них — и сумасшедшими тоже.