Безумие Дэниела О'Холигена - [73]

— И это все?

— Что?

— Что свет движется не по прямой. Не слишком-то много! Извини за отсутствие энтузиазма, но я только что услышал от тебя оскорбление, от которого слепорожденные страдают ежедневно. Мы вынуждены говорить на языке зрячих: признавать существование вещей, которые не принадлежат нашему чувственному миру. Линия? Прямая? Это для нас как облака. Что еще за облака? Не знаю. Горизонт? Мираж? Что это за свет, о котором ты говоришь с таким благоговением? Ни малейшего представления. Я не могу этот свет понюхать, потрогать, узнать его на вкус, ощутить. Он не существует для меня, если не считать чисто абстрактного умозаключения, которое слепцы создают обо всех вещах, существование которых вынуждены принять на веру. А что если вы все сумасшедшие и никакого зрения и никакого света вообще нет? Что если мы — слепые — бедные разумные наковальни, побиваемые молотами некоего господствующего безумия?

— Прости. Я не хотел…

— Что бы ты почувствовал, Иисус, если бы я сказал, что мне доступен некий опыт, для восприятия которого у тебя нет специального органа? Я рассказал бы о нем в широчайших пределах языка, и, однако же, в конце концов ты знал бы о нем ничуть не больше, чем в самом начале. Любой твой опыт может быть описан только в твоих собственных терминах. И потому когда ты торжественно возглашаешь мне, что свет движется не по прямой, не ожидай, что я в испуге или в восторге упаду в обморок. Для меня без разницы, движется ли он кривыми, чашами или колесницами. — Иуда акцентировал свой монолог основательными глотками из чаши, а завершил тем, что осушил ее до дна и недвусмысленно дал понять, что хочет еще.

К своему удивлению, Иисус обнаружил, что сидит на полу, и с некоторыми усилиями поднялся на ноги, чтобы налить вина. Сладкая каверза сделала его неустойчивым и неожиданно вдохновила. Его великие выводы противоречили опыту зрячих людей, но, поскольку Иуда был слеп, он в меньшей степени будет склонен находить их негодными и смехотворными, а то и спокойно примет, пусть даже в сыром виде. Ко всему прочему Иисус чувствовал, что если он не поделится с кем-нибудь своими знаниями, то просто сойдет с ума. Передав слепцу шестую чашу марсалы и отринув свое обычное требование, что без математики здесь не обойтись, Иисус рассказал Иуде о великом выводе, проистекающем из его открытия об искривленной траектории света. Во всем мире Иуда был первым и последним человеком, кому он это рассказал. Даже я, его собственная дочь, не знаю ни слова из этого вывода. Наша единственная надежда, что Креспен де Фюри найдет путь к Истине.

Евдоксия уплыла было в туманные дали сознания, но внезапно опять сосредоточилась.

Так или иначе, когда отец изложил Иуде все свои выводы, он с большой надеждой предвкушал его ответ, однако слепец едва подавил зевок.

— Звучит вполне правдоподобно, — сказал Иуда и в очередной раз протянул свою опустевшую чашу.

Дневная жара, теплое вино, эмоциональное напряжение от пересказа Иуде своих драгоценных заключений и, хуже всего, отсутствие интереса, с которым они были восприняты, — все это сказалось на молодом Христе, и досада переросла во внезапную меланхолию, бросившую его на сплетенный из тростника пол, где он безутешно заплакал. Никакого утешения не последовало.

— Совсем плох! — захохотал Иуда и опрокинул в глотку остатки из кувшина. — Не бери в голову. Я как раз тот, кто тебе нужен, чтобы взбодриться. Вечером меня пригласили на свадебный пир, пойдем со мной. Тебе нужно немного развлечься. У тебя родители есть? Мать?

Иисус кивнул сквозь слезы:

— Есть мать. Мария.

— Э-хей! Мать Мария! — позвал Иуда, и Мария вскоре появилась. Увидев сына на полу в слезах, она испуганно повернулась к Иуде.

— Что с ним случилось? Почему он в таком виде?

— Не могу сказать. Я слепой.

Мария повернулась к сыну:

— Иисусе! — Она замерла во внезапном предчувствии, что имя ее сына может стать отличным восклицанием. — Смотри, что ты наделал, — ослепил молодого человека! А еще мастер линзы!

Иуда заверил Марию, что ничего подобного не случилось, и пригласил ее уговорить жалобно всхлипывающего Иисуса отправиться вечером на свадебный пир.

Мария охотно его поддержала.

— Что угодно, только бы отвлечь его от всего этого, — она обвела рукой свод. — Это ненормально. Надеюсь, там будут молоденькие девушки?

Иуда ответил, что будут.

— В таком случае, ради всего святого, возьми его с собой, — Марию давно уже беспокоило безразличие ее сына к женитьбе, и она чувствовала, что праздничная атмосфера свадьбы и присутствие молоденьких девушек ничего плохого ему не сделают. — Я достану ту симпатичную голубую накидку с коротким рукавом, которую отец привез из Акры.[72]

Иисус, вытирая слезы, изобразил, что ему противно.

— Какая гадость, мама! Терпеть не могу голубой. Да еще эти розовые полоски.

— Голубой и розовый звучат восхитительно, — сказал Иуда.

— Ну, конечно. Надо ее погладить. А тебе как следует вымыться, отец тебя подстрижет. — И она поспешила заняться приготовлениями.

Иисус уставился на Иуду:

— Значит, голубой и розовый звучат восхитительно? Пожизненная слепота не притупила твое чувство цвета.