Безумие Дэниела О'Холигена - [70]

В церкви отец Синдж — эта машина отпущений — работал с такой интенсивностью, что от исповедальни исходило заметное тепло и стремительные грешники входили и выходили, словно официанты на небесном банкете. Дэниел написал пару слов на заявлении, подсунул его под центральную дверцу исповедальни и отступил к западной стене, пытаясь разглядеть между колонн и в нишах старуху. Евдоксия? Каким он все-таки окажется дураком, если ее зовут по-другому!

Купель в нише так и блестела, и терракотовый Младенец лежал в своих яслях. Никого после обстоятельной навигации по собору не обнаружив, Дэниел был близок к отчаянию. Суматоха этого дня настолько его ослабила, что он совершенно перестал понимать, что реально, а что нет. Возможно, старуха вообще не существует и никогда не существовала. Возможно, он сошел с ума и в какой-то психбольнице воображает свою жизнь. Дэниел окунул дрожащие пальцы в чашу со святой водой у дверей собора и осенил себя было крестным знамением, как вдруг услышал приглушенный голос соборного органа и что-то туманно нерелигиозное в доносившейся из высоких труб негромкой мелодии. Дэниел стал подпевать и сразу же узнал: «Я просто старомодная девчонка».

— Я всегда любила Эрту Китт,[67] — проговорила старуха между последними нотами и повернулась на органном стуле, чтобы приветствовать добравшегося до верха хоров Дэниела, — не говоря уж про Эдит Пиаф. — Она вскочила со стула и приняла дерзкую позу. — «Non, je ne regrette rien!».[68] Я тоже. Ни капельки. — Ее искореженные пальцы пробежались по клавишам, и первые аккорды «La vie en rose» всполошили кающихся.

— Евдоксия?

Старые лапы замерли над клавишами. Аккорды угасли слабым эхом и затихли.

Можно рискнуть.

— Евдоксия Магдалина Би-Иисус.

Старуха медленно откинулась на стуле, повернула к Дэниелу сосредоточенное лицо и спросила без модуляций:

— Кто сказал тебе мое имя?

— Креспен де Фюри.

Лицо Евдоксии утратило всякое выражение. Потом началась интенсивная мозговая активность, сопровождающаяся лицевыми искажениями, вроде тех, что сопутствуют процессу пережевывания мюслей вставными зубами, ибо Евдоксия впала в состояние умственного беспокойства, когда разум замыкается на себе, а оставленное без присмотра тело обращается к таким первородным действиям, как слюноотделение, облизывание и жевание. Именно по этой причине удивленные младенцы пускают слюни, задумавшиеся дети теребят половые органы, а озадаченные ученики грызут карандаши.

Когда приступ прекратился, Евдоксия заговорила так же сдержанно и монотонно, как прежде.

— Скажи, пожалуйста, есть ли у Креспена монокль?

— Есть.

— Ты его видел?

— Видел.

Годы исчезли с лица старой женщины, соскользнули с ее расправленных плеч и выпрямившейся спины. Новая энергия оживляла каждое ее движение, когда она дергала за одни органные регистры, нажимала на другие и устраивала ноги на басовых педалях. Выдержав паузу — руки зависли над клавишами, — ее пальцы почтительно опустились, исторгнув дыхание Баха из глубоких органных труб и живо принеся «Ариозо» в воздух собора. Когда она снова открыла рот, ее голос так гармонически смешался с игрой, что, казалось, заговорила сама музыка.

— Если бы ты знал, Дэниел, как я устала! Сто лет жизни — это уже жизнь. Пятьсот лет — безумие. После тысячи я отступила в агонию вечной жизни, трагического бессмертия, вечно умирающая — и никогда не умершая. Мужчина мечтает о жизни вечной, женщина рыдает и цепляется за память, ускользающую из зеркала юности. Бессмертие намного хуже того, что может представить себе каждый из них. Наконец-то ты здесь, Креспен добрался до тебя, и скоро это испытание, Дэниел, закончится для нас обоих.

Дэниел постарался, чтобы его слова не показались неблагодарными.

— Мне всего лишь сорок три.

— И у тебя прекрасные перспективы, Дэниел? Твои сердце и разум каждое утро вдохновлены светлыми картинами?

— Не очень, — Дэниел понял, что старуха говорит ему то, что он и сам знает: он давно уже начал свой последний путь, и если он завершит его поскорее, разве это не повод для радости?

Евдоксия была явно в восторге от близости конца своим испытаниям и кричала, перекрывая музыку:

— О храбрый Креспен! Доблестный де Фюри! Смелый и блистательный принц физики! Скажи мне, Дэниел, как он?

— В полном порядке, и не терпит услышать притчу.

— Да, ему нужна притча. И еще дослушать историю про Христа. Возможно, он обнаружит какую-нибудь подсказку. Дорогой Креспен, — она уже улыбалась, — он рассказал тебе про эту проклятую метательную машину, которая едва не угробила нас обоих?

— Он рассказал, как машина швырнула вас в небо. О том, что вы пропали навсегда.

— Если бы не эта чертова машина, я бы еще тогда рассказала ему притчу и обошлась бы без лишних шестисот лет. Он тоже. Зато не встретила бы тебя, Дэниел Клер О'Холиген. Нам еще надо спасти твою душу. Но прежде, ради Креспена, я должна рассказать историю Иисуса и притчу. Тебе здесь удобно?

— Да.

Евдоксия, все еще игравшая «Ариозо», довела его до великолепия финала, и когда она закончила, солнце обнаружило цветной витраж в вершине свода над ее головой и отбросило мягкие тени и нежный свет в тот угол, где сидел Дэниел. В этом роскошном освещении он был бесконечно счастлив и, закрыв глаза, устроился у стены, а Евдоксия заговорила.