Безумие Дэниела О'Холигена - [38]

Отрок вышел и вскоре вернулся с плоским блюдом. Посудина содержала какую-то пухлую кашу, испускающую из толщи своей бромистые пары, ибо пребывала в состоянии кипения не от внешнего источника тепла, но от совокупной изменчивости своих ингредиентов.

— Положите чуть-чуть на палец и слегка лизните, — пропищал мальчик.

— Чепуха! — воскликнул месье Жиль, и, явно задумав поддержать установленный прежде масштаб потребления, вылил все содержимое блюда себе в глотку. Планктон побледнел и, невнятно причитая, выбежал из комнаты. Минуту спустя стало слышно, как он пронесся через общую гостиную, будя постояльцев и умоляя их немедленно покинуть постоялый двор. Паника Планктона была столь заразительной, что люди стали выскакивать из окон второго этажа, но месье Жиль расхохотался и продолжил рассказывать историю спасения Креспена.

— Наш святой отец, папа Климент… — начал он, но внезапно был застигнут во всех портах убийственным штормом газовых скоплений, лишивших каминную полку шеллака,[46] всполохнувших огонь и опрокинувших толстого рыцаря вместе со скамьей.

— Боже правый, — выдохнул месье Жиль, неуверенно поднимаясь на ноги, — чертов горох… — но все смешалось в очередном залпе громоподобного разряда великой остроты и продолжительности, который сорвал с крыши солому, смешал стропила и закрутил беспомощного рыцаря волчком, смахивающим картины, гардины и даже двери с петель.

Сквозь серную завесу Креспен увидел наконец замершего на полу рыцаря — его курящееся основание направлено было на великолепный витраж из пурпурного стекла. Это был последний в комнате предмет, оставшийся целым, пока финальный залп не прорвался из месье Жиля, лишив окно стекол и превратив их в тысячу занозистых кинжалов, которые дождем пролились на сгрудившихся во дворе постояльцев, протыкая их самым беспощадным образом и добавляя новые муки к уже обрушившимся на них глухоте и асфиксии.[47]

Месье Жиль встал, дрожа и шатаясь. Слезящимися глазами он обозрел скелет окна — застывшую филигрань свинца, бледно прочертившую небеса в свете горбатой луны.

— Что за дурацкий способ делать окна, — фыркнул он, возвращаясь к Креспену. Потом вновь разжег камин и плюхнулся на скамью.

— Как вы себя чувствуете? — чистосердечно обеспокоился Креспен.

— Прекрасно! Воистину отличное очистительное. Гораздо лучше, когда все за раз. Ну, за три раза. Нет ничего хуже, чем всю ночь не спать от бесконечного треска. Так на чем я остановился?

— В истории? Не очень далеко.

— Ладно, начну сначала. Наш святой отец, папа Климент, возможно, слишком преуспел в гонениях, но ты должен понять — год был ужасный по причине всевозможных лоллардов, флагеллантов[48] и прочих доброхотов. Такие люди, как ты, Креспен, стоят на пути у распространения матери-Церкви по всему миру. Трудно возбудить энтузиазм по поводу прибыли, если половина ее членов проповедует бедность. И потому святой отец вынужден клеймить подобных персон и их последователей. Однако же именно его усердные гонения спасли тебя.

— Каким образом?

— Видишь ли, в обычное время ты и твои братцы без лишних раздумий были бы скормлены волкам. Но в его нынешнем состоянии папа Климент послал трех служителей инквизиции в твой родной городок, чтобы выяснить, действовал ли ты один или же был частью обширного заговора.

— Они были в Саке?

— Именно. У тебя дома. Твой отец… м-м… не вполне понял их намерения.

Креспен застонал.

— Он решил, что тебя хотят наградить, пришел в восторг и готов был отвечать на любые вопросы.

— Я не видел его уже два года, но уверен, что он отдал бы свою правую руку, только бы увидеть меня преуспевшим.

— У него нет больше правой руки. Его не очень-то любят в Саке, не правда ли?

— Не очень. Вероятно, горожане мстят ему за те годы, когда он обращался с ними не слишком радушно. — Креспену стало жалко отца. Он вызвал в памяти образ Ангуррана де Фюри, гордо восседавшего в маленькой повозке, в элегантной форме своей странной гильдии — на голове серая шерстяная шапочка, увенчанная пером весеннего жаворонка или хвостовым опереньем какой-то другой птахи. На горле грубой вязки убрус, на узких плечах — хвостатый лисий кафтан, накинутый наискось, поверх плотной плавы из осаги или вроде того, — одно и то же платье круглый год. Единственной уступкой щегольству был небольшой болванчик из эмалированной слатины, висевший между перештопанных ляжек и покачивающийся в ритме ослиной поступи.

Месье Жиль прервал его грезы:

— Он рассказал им о твоей великой машине. Выболтал. Даже чертежи отдал.

— О какой великой машине?

— Креспен, тебя уже не сожгут. Нет смысла прикидываться игнорамусом.[49] Великая машина, используя которую, ты собирался штурмовать и предавать огню монастыри и аббатства в порыве чрезмерной любви к справедливости.

Креспен надолго задумался. О чем, хотелось бы знать, говорил месье Жиль? О тех устройствах, которые Креспен устанавливал на повозке? Вряд ли. И вдруг он вспомнил давнее изобретение своего детства — машину ужасной разрушительной силы. Его рисунки, изображающие ее военное применение, и, по соседству с ними, каракули с расчетом траекторий, масс и сил; цифры, намекающие на пагубное воздействие, наносимое одним махом всему живому в округе.