Безумие Дэниела О'Холигена - [35]

Но Креспен уже погрузился в свои мысли, за него ответил Туд Кнутсен:

— Да. Все, что она сказала, — чистая правда. Ты должен постараться все вспомнить. Здесь важна любая подробность.

— Она очень расстроилась, что потеряла монокль.

Туд повернулся к Креспену, и они обменялись заговорщической улыбкой.

— Стекло Назарянина, Креспен! Стекло Назарянина!

Креспен де Фюри запустил руку за ворот своего одеяния и извлек оттуда тонкую серебряную цепочку, на конце которой оказалась крупная золотая оправа, обрамляющая янтарного стекла линзу. Креспен держал монокль так, чтобы Дэниел мог хорошенько его разглядеть, и свет над Священным озером немедленно разбился на радужные цвета. Танцующие полосы основных цветов порхали над пеной, монокль вспыхивал все чаще и чаще, наконец всплески света слились в общее радужное мерцание, и Дэниелу, защищаясь от ошеломляющего эффекта, пришлось закрыть глаза. Когда он их снова открыл, монокль был уже под плащом Креспена и озеро выглядело как обычно.

— Неудивительно, что она так расстроилась. Ты… взял монокль у нее?

— Нет. Она сама его потеряла. Ради Бога, Дэниел! Я рассказывал тебе это в больнице. Неужели не помнишь?

— Откуда? Это было шесть лет назад, сразу после аварии с мотоциклом, меня накачали лекарствами до предела. Не человек, а труп!

— В таком случае пусть Кнутсен расскажет всю историю. С самого начала. Но прежде послушай меня. Она упоминала Иисусову притчу?

— Да, но не рассказывала.

— Мне нужно ее знать.

— Возможно, она не хочет рассказывать.

— Захочет. Назови ее по имени, и она поймет, что мы встретились. Передай привет от меня и скажи, что мне нужно знать притчу.

— Постараюсь. Да, еще она упоминала о главной мысли. Тебе она известна?

Креспен взвился вокруг своей оси и смертельно побледнел.

— Про что? — выдохнул он, и Дэниел понял, что неправильный ответ убьет его.

— Про свет.

— Боже мой! Не говори ни слова! О горе, я должен знать. Скажи. Скажи про свет!

— Он движется не по прямой, а по кривой.

Слезы облегчения брызнули из глаз старика, он только и мог, что кивать да лихорадочно вдыхать, он сделал тот самый вдох, на который не отваживался с тех пор, как была упомянута главная мысль.

— Это и есть сущность твоего Великого Труда, то, что ты отказывался со мной обсуждать? — проницательная догадка Дэниела могла бы рассердить Креспена, не будь он охвачен таким облегчением.

— Да. Главная идея Великого Труда, но я должен знать притчу, чтобы понять, как Иисус собирался ее употребить. Здесь, понимаешь ли, есть и кое-что другое. Не линейным является не только свет, но и время.

— Оно тоже изогнуто?

— Да. Именно поэтому и Туд Кнутсен, и Зеленый Рыцарь, и я находимся здесь, в твоей ванной комнате, а женщина двух тысяч лет отроду — в твоей приходской церкви. — Креспен вновь ухватил бразды управления. — Нельзя терять ни минуты. Сейчас ты еще раз услышишь историю моей жизни. Необходимо, чтобы каждый из нас имел в своем распоряжении общий вариант фактов и событий. Наступает, друзья мои, последний этап великого путешествия. Профессор Кнутсен! Историю жизни Креспена де Фюри и с самого начала, пожалуйста! На этот раз, Дэниел, постарайся сосредоточиться. — Креспен плюхнулся на корзину для рыбы и приготовил свое тщеславие к столь неожиданному и лакомому яству.

Туд Кнутсен принял позу нордического прядильщика и закурил пожелтевшую роговую трубку, которую минуты две набивал махоркой. Как следует раскурив трубку, он взгромоздил свою длинную ногу, обутую в шкуру, закрепленную по спирали ремнем, на сани, уронив при этом кастрюлю, горшок с пресной водой и моток запутанных лесок.

— Креспен Заунывный, — задумчиво начал он, — известный также как Креспен Горестный и Креспен Стонущий, родился в местечке Сак, в Ломбардии, в двадцать пятый год четырнадцатого столетия. О его матери, Жанне де Фюри, известно немного…

— Что значит «известно немного»? — Креспен, ощетинившись, вскочил с корзины. — Спроси у меня, и я с удовольствием расскажу тебе о своей матери.

— Я сказал так потому, что в исторических хрониках всегда есть кто-то, о ком известно очень немного или совсем ничего, — взгляд профессора Кнутсена немедленно сделался надменным.

— Он прав, Креспен. Лучше бы ты помолчал, иначе мы никогда не кончим. — Наблюдать за Креспеном, соблюдающим субординацию, было такой редкостью, что Дэниел решительно настроился получить такое удовольствие.

— В таком случае продолжай, — надулся Креспен.

Туд сделал затяжку ровно такой длины, чтобы вывести Креспена из себя, и начал снова.

— О его матери Жанне де Фюри известно немного, зато его отец Ангурран был сборщиком папской десятины в городке Сак, где они проживали. Бенедиктинцы из монастыря Монтеклер, возвышающегося над Саком, были, подобно большинству европейских клириков, развратниками, обжорами и корыстолюбцами. Как следствие этого, когда отец Креспена появлялся у дверей бедняков собирать укрепляющие монашескую алчность подати, он нередко становился жертвой нападок и побоев разъяренной толпы. В округе Сак не было человека более нежелательного и поносимого. В выборе своей карьеры Ангурран продемонстрировал явную склонность к безрассудным поступкам, которую его сын Креспен разовьет, приумножит и, наконец, доведет до совершенства.