Безумие Дэниела О'Холигена - [105]

— Помешался он, смекаешь? Помешался на пути обращения себя в самого великого парня. Я… ладно, видать, надо тут пояснить чуток. — Павел взметнул ступню на выступ холма. Тень испуга промелькнула на лицах стражников, и Павел внезапно воодушевился в отчаянном желании, чтобы его поняли.

— Ну гляньте-ка, ребята! То ж был верный шанс сварганить Второе Пришествие; лучший за тыщи лет. Клевый парень, у которого «мессия» сто раз на лбу писано, и вдруг он все сговнял. Нет, он был хорош, я ничо не грю, но последний шажочек не смог сделать — штоб все поверили, что он-то и есть Спаситель. Весь мир на него равнялся, славил Спасителем, а он… ни в какую. Почто, не знаю. Лепит и лепит про свою богиню да тоннель ее говняный, че — никому не понять — все едино. Да народ все тщится, старается и в то верить, дак он еще боле нелепицу несет, чтоб они и вовсе с ума соскочили. Абракадабра, щас я умножу вам вино да рыбу. Он только того и схотел, штоб показать, что так не бывает, я, мол, просто человек, да? Нет! Он ту толпу так завел, что они решили: бывает! Они рыбу в рот пихают, которой и нет вовсе, и орут: «Чудо! чудо!» Я стою там и чуть не плачу — он ить там же миллионы мог смастрячить на тех дурках, и я вам так скажу, Ник и Лесли, то был мне урок по жизни. Я там понял — дай душе, че ОНА просит, и ежели попадешь, так разум съест, че ТЫ хочешь, и ежели и тут попал, то они — твои навеки. Исус в двух соснах заблудился про суть народа — ты посей, посей вдохновенье, а после уж всю мутотню. Ну да, видно, для того потребен Павел из Тарса, штоб обратить то в золотой источник.

Стражники подождали, пока все уляжется в их головах, потом Лесли спросил:

— Я слышал, раз Исус сказал в верхней комнате: «Священники ищут тех, чей разум ослаблен бездействием, и замыкают их в железные тиски веры», ты про такое говоришь?

— Точно. Болтал-то он складно, да только не знал, как наваривать. Слышь, без меня у иудеев был бы этот цирчок, ребята, все эти недоумки наверху, вся хрень обратилась бы в секту какую раньше, чем скажешь «готово». Нет, Исус был парень что надо, мне по нраву, но не въехал он… — Павел приложил ко лбу ладонь, — что на человечьем рынке божественные нужды меняют на земные дары, стремление встречает здесь удовлетворение, неимущие торгуют душой, сильнейшие набираются сил от своих богатств. Он был, и плохо так про кого говорить, ребята, да только он — на все сто супротив «свободного предприятия»!

— Да ты че?

— Не верю. Это ты гонишь.

Павел помрачнел:

— Ну, тогда слушай сюда. Помните, как я стал постолом, хорошенькие такие маленькие значечки?

— С его патретом, штоль?

— Верно. В удачный день я по семь-восемь сотен этих значечков сдавал тем толпам, что мы собирали. Семь-восемь сотен! Он и его друган слепошарый притчу излагают, а я народу значечки толкаю. Он меня раз спрашивает, че я делаю, так я сказал — раздаю. Потом он спознал, что я по четверть шекеля за штуку беру. Ексель-моксель! Че тут началось! Да и Иуда туда же — слюной исходит, ну я им тогда устроил! Вы тут — говорю — против места в корчме за полтинник не возражаете, а? Платите за обед, штоб свои силы поддержать на то время, что вы тут разглагольствуете? А че я взамен получаю за труды, штоб наскресть, чем за все платить, таскаюсь цельный день с рассвета с лотком значечков, пока вы там распинаетесь? Вечно тебе все не то, да и фокуснику твоему незрячему! Вот накося, выкуси, приятель! А когда выкусишь как следует, можешь и дружку своему дать! — Павел тяжело дышал, освобождаясь от долго сдерживаемого негодования за жестокое подавление его предпринимательского духа.

— Это ты хорошо сказал, — Ник был впечатлен.

— Может быть. А может, и недостаточно. Поначалу все шло ничево, а потом, етить твою налево, прям конец света настал в этом Храме.

— Ого! Мы про это слыхали.

— Слыхали? — Павел саркастически захохотал. — Да все на свете про это слыхали. Я только что полтора дня стратил, чтоб получче в Евангельи гляделось. Самый постыдный день в моей жизни! Прямо ижжога начинается, как вспомню.

— В Храме он и впрямь взъярился как больной, да?

— Чуть не лопнул! Прямо на глазах у моих важных приятелей.

— Те менялы и голубятники твои друганы были?

— Почему нет? Я так разжился на тех значечках, даже после всех трат, что полтыщи шекелей в неделю с этими ребятами вкладывал. Это дружба, Ник. Ох, не найдешь дружбы надежней, чем за полштуки в неделю. Двадцать процентов, строго, за два дня. Двадцать процентов, ешкин кот! Как, ты мыслишь, мне было, когда этих ребят, что в таком со мной деле, дубасит какой-то псих бородатый, что должон быть со мной в операции. Столы их ворочит, костерит словами последними во всей Иудее. Сильно им это понравилось? Не больно-то, ядрена вошь! Потом он и голубятников тоже по башке, а я только что поставил на пятьдесят процентов на самых быстрых крыл по эту сторону Мертвого моря, а он хвать клетку и хрясь! — перья летят, клетка по ступенькам! Я тогда поклялся, что пора его. Я же в больших чипах, и никто не смеет тут мешать, это надо понимать.

— Как его звали?

— Ты о чем это, Лесли? — Павел оправлялся от видения голубиной клетки, прыгающей по ступеням храма.