Безумен род людской - [82]

Рыбоед стянул с меня плащ и ахнул, что неудивительно, потому что такой камзол из испанской кожи мог носить и герцог, если не король. Сообразив, что испортит камзол, он хихикнул.

— Дай сюда рукав, — пробубнил он и вытащил короткий нож, чтобы разрезать рукав от запястья до плеча.

На поясе у меня по-прежнему висел кинжал, спрятанный под красивыми фалдами камзола, а Рыбоед с мистером Прайсом стояли слишком близко ко мне и не видели мою правую руку.

Рыбоед схватил манжету моего левого рукава с изящной оборкой из белого французского кружева. Но тут же взвизгнул и убрал нож.

— Что за... — начал мистер Прайс, и я ткнул кинжалом в пах Рыбоеду. Тот издал невнятное мычание. 

— В чём дело? — раздраженно спросил мистер Прайс.

— Собираюсь отрезать ему яйца, — объяснил я.

— Он отрежет мне яйца, — эхом повторил Рыбоед таким тоненьким голоском, что сошёл бы за героиню в любом театре.

Мистер Прайс меня удивил. Пусть он и был толстяком с брюхом борова, поросячьими глазками и свиными челюстями, но двигался стремительно. Он схватил Рыбоеда за воротник камзола и отдернул от моего клинка, так что ноющий дурак чуть не рухнул, ударившись о стену.

— Рутгерс! Карсон! — проревел мистер Прайс.

Дверь открылась, и вошли двое персивантов, видимо, ждавшие снаружи. Они увидели кинжал в моей руке и вытащили мечи.

— Брось кинжал! — проревел мне один.

Я сомневался, что они воспользуются мечами, ведь мистер Прайс нуждался в человеке, способном ответить на его вопросы и украсть пьесу, а не в проткнутом мечом калеке, и потому я не выпустил из рук кинжал. Я молчал, потому что не знал, что сказать. Эти двое оставили дверь открытой, и я чуть было не решил рвануть к ней, но, конечно, далеко бы всё равно не убежал. Они преградили мне путь.

— Я убью его, — провизжал Рыбоед.

Клинок приблизился к моему горлу. Что мне оставалось делать? Перерезать горло Рыбоеду, чтобы взамен мне выпустили кишки? Я опустил кинжал.

— Ты его не убьешь, — спокойно сказал мистер Прайс Рыбоеду, — просто оторви ему рукав.

Мой старший брат вечно наставлял меня не испытывать судьбу, и я считаю это дельным советом. Но зачастую все дельные советы игнорируются. И всё же тем вечером, столкнувшись лицом к лицу с двумя мечами и ножом Рыбоеда, я решил, что хватит сомневаться. Пришло время действовать. Я оттолкнул Рыбоеда, прежде чем он перехватил мою руку. 

— Хотите, оторвать мне рукав? — спросил я.

— Хочу, — ответил мистер Прайс.

— Тогда я его сниму, — сказал я, вложил кинжал в ножны и расшнуровал рукав. Я любил одежду и не имел никакого желания, каким бы неприятным ни случился вечер, наблюдать, как глупец портит прекрасный камзол из бархата, испанской кожи, французского кружева и белого шёлка. Узлы были старыми, и чтобы их развязать, требовалось некоторое время. Но никто не вмешивался, и наконец, рукав отделился от плеча и я стянул его через запястье.

— Теперь сорочка, — сказал мистер Прайс, жестом указывая на мою левую руку.

— Соткана эльфами, — сказал я, — из льна, отбелённого феями.

— Обнажи руку, придурок, — рявкнул он и посмотрел на Потного. — Неси, Томас, — сказал он, — и побыстрее.

Я актёр, и актёр хороший. Я играл для публики семь лет и изучил актёрские хитрости, и признаюсь, сплошное удовольствие наблюдать за молчащей толпой, когда публика смотрит, затаив дыхание, становясь свидетелем убийства или поцелуя. Удовольствие слышать бурные аплодисменты, приветственные возгласы, получать подарки, видеть молчаливое восхищение. Неприятно, когда зрители рассержены, простолюдины свистят, а по сцене с брызгами разлетаются гнилые фрукты, но это редкость. Мы, актёры, можем играть с публикой, как музыкант играет на лютне. Возможно, вы видели нас, платили пенсы, чтобы стоять внизу или сидеть повыше, в галереях, и если мы выполняли свою работу хорошо, то вам показалось, что это проще простого.

Но это нелегко. Чудовищно трудно. Я помню сэра Годфри, который злился, как дьявол, наставляя нас, мальчишек.

«То, что вы делаете — неестественно, — говорил он, рассекая воздух массивным берёзовым прутом, которым любил прогуляться по нашим голым задницам, — и я говорю не о ваших отвратительных репетициях, а о представлении. Быть на сцене — это неестественно, но теперь вы научитесь выглядеть естественно». И мы научились.

«Это обман, — говорил сэр Годфри, иногда стоя за спиной одного из нас и расстёгивая штаны, — столь же фальшивый, как сиськи у продажного содомита, но публика хочет быть обманутой, а вы — волшебники. И первый шаг для убеждения дурака — поверить самому! Вы должны верить, потому что, если не верите вы, то и они не поверят. Во имя Отца и Сына, мальчик, нагнись».

Обман — тяжёлая работа. Может показаться, что это легко. Но стоит только понаблюдать за ряжеными на какой-нибудь деревенской ярмарке, чтобы понять разницу между людьми, которых вы видите на сценах лондонских театров, и неловкими дурачками, кривляющимися на своих повозках. Страшно проходить через дверь артистической на суд двух тысяч зрителей, стоять лицом к лицу перед лондонцами, смотрящими с галерей, и видеть море внимающих лиц во дворе. Некоторых актёров, играющих всю жизнь, рвёт перед ведром у выхода на сцену, другие бледнеют как смерть и не могут унять беспокойство или крестятся украдкой. Но когда пора выходить на сцену, они открывают дверь и уверенно шагают в круг света. Они улыбаются, их плащи изящно кружатся, и простолюдины приветствуют их изумлением и аплодисментами, а всё почему? Потому что они притворяются.