Безопасный для меня человек - [37]

Она сидела на корточках и смотрела на меня. Я тоже сел и посмотрел на нее в ответ. Не знаю, с чего я решил, что она выслушает мою историю, но я ей все рассказал. Рассказал о том, что чувствую, когда папа с братом меня бьют. О том, что, когда они колотят меня без причины, другой «я» пытается отстранить меня от моего тела и убедить в том, что это тело не имеет к настоящему мне никакого отношения.

Она внимательно слушала. Тогда я впервые понял, что можно утешить человека, просто выслушав его. Когда я договорил, она посмотрела на меня и произнесла:

– Они просто тебя любят. Твой брат и папа тебя любят, поэтому так поступают. Ты поймешь, когда станешь взрослым. Все это – просто любовь.

Я вскочил на ноги, пошел прочь из переулка и плюнул на землю. Сладкий привкус шоколада, прилипший к языку, стал противным. Избавиться от него никак не удавалось. Тогда я подумал, что «любовь» – липкое и грязное слово. Очень грязное. Я пообещал себе презирать любого, кто его произнесет.

Я не знаю, что такое любить. Возможно, я могу испытывать это чувство сам, но мне кажется, что это что-то страшное и мерзкое. Люди и правда считают, что с алиби под названьем «любовь» можно делать все, что угодно?

Спустя несколько дней у нас снова собрались гости. Она постелила на пол газету, поставила на нее переносную плитку и жарила свинину. Спина на ее небесно-голубой блузке промокла от пота, лицо тоже было влажным. Пока все поднимали тосты и смеялись, она, словно не имела никакого отношения к их миру, оттирала свиной жир от раскаленной сковородки и потела над горячей плитой. Она сидела среди людей, которым было даже не интересно, кто жарил для них это мясо, пока она сама не могла съесть ни кусочка. На миг наши взгляды пересеклись, но я тут же отвернулся. «В твоем понимании любовь выглядит так?» – мысленно спросил я.

Наверное, в те минуты она тоже убеждала себя, что все это «любовь». Можно было упрекнуть ее, сказать, что это слово – фальшивка, которой она пыталась себя утешить. Но кто мог упрекнуть ее? Как можно упрекать человека, который одинок настолько, что даже не может придумать нормальных слов утешения? Когда ты произнесла слово «любовь», я вспомнил об этом. Вспомнил мокрую спину той согнувшейся над плиткой женщины.

Когда начал писать, не представлял, что смогу выдавить из себя хотя бы страницу, но в результате исписал три листа с обеих сторон. Я всегда считал, что отношусь к людям, которым комфортно одним, считал, что могу спокойно жить, даже ни с кем не разговаривая, но, пока писал тебе это письмо, понял, что изменился. Хочу скорее встретиться и поговорить с тобой.

Конму

Спустя годы я понимаю, что мы с ним никогда не были ближе, чем в тот момент. Такие длинные письма стали приходить от него все чаще. Он рассказывал, о чем думал, пока стоял на КПП, устремив взгляд вперед. Никогда не писал он лишь о Морэ, впрочем, как и я.

К концу весеннего семестра Конму снова приехал в отпуск. Он еще сильнее похудел с зимы, а его загоревшее лицо казалось совсем незнакомым. О том периоде Конму рассказал уже после того, как вернулся на гражданку. Объяснил, что, когда по голове бьют шлемом, просто больно, а если бьют щитом, то кажется, что голова отрывается от шеи. Рассказал, что всегда удивлялся, что после таких ударов она все еще крепилась к телу.

В тот день мы с Конму встретились вдвоем. В районе Мёндон мы съели поздний обед и долго шли по улице, чтобы насладиться погожим деньком. Проиграли немного мелочи в автомате «камень-ножницы-бумага» на Чонно, пили сок, шагая по Инсадону.

– Куда еще пойдем?

Я ответила, что хочу сходить в район Пуамдон за Кёнбоккуном. Наша долгая прогулка не выматывала, а, наоборот, будто придавала сил. Энергия била, даже когда я поднималась по аллее на сопку. Из Пуамдона мы долго рассматривали оставшиеся далеко внизу маленькие дома.

– Ну, куда теперь? – снова спросил Конму, и я показала пальцем на указатель к ручью. Мы поднялись на пригорок и вышли к воде.

Там мы сели на камни и молча прислушивались к журчанию ручья, к шелесту листвы на ветру. Дышали запахом сырой земли и прошлогодних листьев. Мы просидели там до самого заката. Когда мы поднимались, было жарко, но, просидев так долго у воды, мы стали замерзать.

В тот день мне хотелось обнять Конму. Наверное, если бы вместо него рядом со мной была Морэ, я почувствовала бы такой же порыв. Я хотела обнять его и, будто закладываю страницу, сделать закладку на том дне, чтобы когда-нибудь его можно было отыскать в памяти и рассмотреть. Но я так его и не обняла. Спускаясь со склона, я думала только о том, как бы не поскользнуться на мокрых камнях. Мы миновали жилой квартал, прошли по виадуку, сели на автобус, доехали до станции Кванхвамун и попрощались у метро. Придя домой, я позвонила Морэ. Я все еще злилась на нее после ссоры в бургерной, но пар уже вышел.

– Конму говорил, что виделся и со мной?

Она рассказала, что Конму позвонил ей, они встретились у ее университета и вместе пообедали. Сначала было странно, потому что они долго не общались, но через час они уже снова обменивались шутками, как раньше. Конму рассказал ей о службе в полиции, а Морэ рассказала об учебе. Они договорились скоро снова увидеться и расстались с улыбками.