Безмужняя - [96]

— Реб Довид, давайте заключим мир, — приближается к полоцкому даяну реб Лейви. — Я спорил с вами не ради своей чести, а только во славу Всевышнего. Поскольку вы признались пред лицом всего народа в своей вине, я хочу заключить с вами мир от своего имени и от имени всех раввинов.

— Я ни на единый миг не раскаивался и сейчас не раскаиваюсь в своем решении об агуне. Я сказал, что виноват, и я действительно виноват в том, что не учел, что в вашем сердце не найдется искры жалости к гонимой еврейской дочери. — Глаза реб Довида горят такой ненавистью, что реб Лейви чувствует: полоцкий даян не помирится с ним ни на этом свете, ни на том.

— Вы обманщик и упрямец, вы болезненно самолюбивы! — трясется от гнева реб Лейви. — Не меня вы хотите спасти, а себя, чтобы народ не показывал на вас пальцем: вот он, раввин бунтарей и насильников, который толкнул людей на убийство виленского законоучителя. Этого вы боялись! Вы боялись, как бы я не оказался важнее, значительней, сильнее вас, как бы я не оказался способен пойти на мученическую смерть во славу Господа.

— Вы шли не на мученическую смерть во славу Господа, вы хотели довести народ до богохульства. — Губы реб Довида дрожат, он хочет усмехнуться и не может. — Вам мало, что вы стали причиной самоубийства агуны. Вам хотелось, чтобы бедные, забитые люди впали в грех кровопролития. Вы не любите людей и хотите, чтобы они еще больше грешили перед Владыкой мира. Даже у гроба агуны ваше сердце оставалось холодным, и вы не просили у нее прощения.

— Нечего было мне просить у нее прощения, потому что в ее смерти виноваты вы. Вы! Вы! — Реб Лейви в неистовстве рвет свою бороду, выдирает из нее клочья. — И тем более не стану я просить прощения у вас, открытого хулителя небес!

— Это вы хулитель небес, — отвечает полоцкий даян и усталым медленным шагом спускается вниз по улице.

Циреле

Снежные метели постепенно улеглись. Зима въелась в тощие кости озабоченных лавочников и ссутулившихся ремесленников; в их потухших взорах осталась только забота о пропитании. Торговки грели потрескавшиеся руки над горшками с углем, ждали покупателя, и когда одна из них вспоминала об агуне, другая со вздохом отвечала:

— Ей уже хорошо, ей ничего больше не надо.

— А похороны были у нее как у знатнейшей раввинши! — утешала себя первая торговка.

Парни из предместий, перекупщики и мясники, клявшиеся еще раз расколоть голову Мойшке-Цирюльнику, когда он выйдет из больницы, поразмыслив, решили, что он вовсе не стоит того, чтобы руки об него марать. Все равно он останется калекой с кашей в голове. Так пусть живет и мается! Кроме того, провожавшие Мэрл так и не смогли понять, почему полоцкий даян не дал и пальцем тронуть своего кровного врага, и пришли к той же мысли, что и при жизни агуны:

— Эти святоши дерутся между собой втихомолку, как уголовники. А когда народ хочет вмешаться и навести порядок, грудью встают друг за друга. Пусть же сами себе морочат головы!

И город перестал говорить об агуне.

В синагогах разговоры о раввинах длились несколько дольше. Полоцкий даян сразу сильно вырос в глазах у всех, и прихожане даже причмокивали губами от восхищения: он праведник, по-настоящему великий человек! И настолько же, насколько превозносили полоцкого даяна, возненавидели моэла Лапидуса и старшего шамеса городской синагоги. Считалось, что они затеяли ссору и поддерживали ее, и потому все были очень рады, что теперь они не появляются в молельнях. Реб Лейви Гурвиц тоже редко приходил на молитву и в раввинский суд. Молодые знатоки Торы, жившие в зятьях, и агудасники из молельни реб Исроэльки говорили, что реб Лейви был храбрецом перед лицом разъяренной толпы, но потерю авторитета среди знатоков перенести не может. Одно было ясно всем: полоцкий даян не будет больше законоучителем из предместья и получит жалованье, тем более что его введут в ваад с полным окладом, как и у других городских законоучителей, а со временем он станет председательствовать в вааде на всех заседаниях.

Реб Лейви мало трогала потеря авторитета в народе и даже среди завсегдатаев молелен. Но он никак не мог смириться с мыслью, что полоцкий даян войдет в ваад как победитель и его суждения приобретут вес. Для себя Реб Лейви видел единственный выход — отказаться от должности раввина. Этим он докажет, по крайней мере, что не покоряется толпе и ее новому наставнику. Но если он откажется от должности, ему незачем будет оставаться в Вильне, и он в Вильне и не останется. Ведь он не полоцкий даян, который прибежал на похороны агуны, чтобы все видели, как он заступается за недруга. Реб Лейви Гурвиц не хочет, чтобы ему глядели вслед, вздыхая и жалея его: мол, на старости лет он остался ни с чем и ни при чем. Следовательно, он должен покинуть Вильну. Но куда деваться? Сделаться на старости лет отшельником — книжником при местечковой синагоге? Если он не будет получать жалованья от ваада, нечем станет платить лечебнице за дочь… Пустые слова! Он не может и не имеет права отказаться от должности.

Однако мысль об отказе от должности не покидала его, и поддерживало в нем эту мысль именно то обстоятельство, что ради содержания дочери в лечебнице он должен был остаться на службе. Когда суматоха затихла и он не мог больше заглушать свои думы раздорами с полоцким даяном, образ Циреле снова поселился в его пустом доме, хотя живая Циреле и сидела за решеткой в доме для умалишенных.