Безмужняя - [100]

В комнату заглядывает Хьена и спрашивает, что приготовить поесть для раввина. «Поесть?» — переспрашивает реб Лейви и думает, что Хьене будет недоставать его. Ей придется искать другое место, придется тяжело работать в большой семье. Она очень привязалась к его дому, и ему жаль, очень жаль огорчить ее. Ему куда легче было бы досадить шурину, чем опечалить эту чужую старушку.

— Так что будет есть ребе? — снова спрашивает Хьена.

— То, что вы приготовите, — отвечает реб Лейви и слышит, как старушка удаляется на кухню. Он еще успеет сообщить ей «благую» весть, а пока у него нет на это сил. Он продаст мебель и книги, но перины и постельное белье оставит Хьене, думает реб Лейви и чувствует, как снова погружается в обморочный сон, в сладостное оцепенение. Вдруг сквозь опущенные веки он видит, как Циреле выскакивает из своей комнаты совершенно голая и прежде, чем он успевает шевельнуться, вихрем проносится мимо него и с хохотом выскакивает на улицу:

— Ага, не устерег меня!

— Держите ее, держите! Она убежала голая! — вскакивает он. Тугоухая Хьена на кухне слышит его крик и в испуге вбегает в комнату:

— Ребе, ребе, что с вами? Я пойду позову соседей.

— Со мной ничего. — Реб Лейви с остекленелым взглядом падает обратно в кресло. — Ничего, ничего, — хочет он успокоить себя и разражается громким, горячим и горьким плачем. — Человек, у которого такая нечестивая дочь, что хочет бегать по улицам нагишом, такой человек не имеет права быть раввином. Я отказываюсь от своей должности, отказываюсь!

После семидневного траура

Всю неделю траура у полоцкого даяна в доме собирался миньян, и соседи по Заречью, приходившие помолиться, торопились радовать его добрыми вестями. Он уже знал, что введен в состав ваада с полным окладом, и прихожане пытались даже выведать у него, останется ли он жить в Заречье или переедет в центр города.

Реб Довид мрачно выслушивал все это и ничего не отвечал.

Днем, когда комната не была занята миньяном, заходили женщины. Раввинша принимала их лежа, одетая, но соседки знали о ее плохом здоровье и не обижались. Они приносили множество пакетов, садились возле раввинши и утешали ее. Она тихо стонала и еще тише благодарила за приношения. Реб Довид с отсутствующим видом сидел в это время на низенькой скамеечке в углу и глядел в маленький томик Талмуда. Но он ни разу не перевернул ни одной страницы и даже, видно, ни строчки не прочитал. Его угрюмое молчание гнало женщин из дома, но и после их ухода он продолжал сидеть в оцепенении, не произнося ни слова.

На исходе недели он неожиданно прервал разговор собравшихся у него прихожан и спросил о злосчастном реб Калмане Мейтесе. Они поспешили ответить, что Калман Мейтес проводит дни траура в квартире покойной жены, где каждый день собирается большой миньян. Он останется там жить, так как сестры агуны не претендуют на наследство. В заработках он нуждаться не будет, домохозяева уже приглашают его красить свои дома. Кто-то из прихожан, чтобы еще больше порадовать раввина, сообщил, что староста Цалье уже не будет больше хозяйничать в синагоге. Он все еще отлеживается после побоев, полученных им, когда его вышвырнули из синагоги, и уж пятая жена, видно, его похоронит. Окружающие стали делать знаки болтуну, чтобы он замолчал: если раввин бежал спасать своего злейшего врага, его может огорчить и то, что побили старого злодея Цалье. Однако реб Довид продолжал сидеть, насупив брови, и ничего не сказал.

Когда прихожане ушли, раввинша хотела было заметить мужу, что он опять накличет на себя несчастья. Эйдл готова была забыть, что ее муж убежал с похорон собственного ребенка, чтобы спасти реб Лейви, потому что этот поступок возвысил его в глазах всей общины. Но если он будет так неприязненно относиться к прихожанам, то они перестанут им интересоваться, а недруги снова воспрянут, — так она хотела сказать, но не произнесла ни слова. Она ощущала его отчужденность, видела, что он стал раздражительным, нетерпеливым, будто вся жизнь ему опостылела.

После дней траура реб Довид стал ходить в синагогу утром и вечером. Возвращался он поздно ночью, окутанный темнотой, словно таща на плечах своих все тени из пустой ночной синагоги. Его даже не огорчало, что Иоселе все еще не ходит в хедер, откуда меламед когда-то его выгнал. Раввинша вела с мужем безмолвную войну. Она молчала и тогда, когда кончились припасы, принесенные соседками. Ею овладело злобное желание увидеть, что же собирается делать ее муж.

Однажды реб Довид вернулся с утренней молитвы лишь после полудня, положил на стол деньги и произнес:

— Это мое жалованье от ваада. Реб Лейви Гурвиц отказался от должности.

По жесту, которым он бросил деньги на стол и тут же отдернул руку, раввинша поняла, как он угнетен тем, что не может последовать примеру реб Лейви и тоже отказаться от должности. Она стиснула зубы, чтобы не спросить, отчего реб Лейви отказался от места.

Реб Довид узнал в вааде о том, что законоучители спорили с реб Лейви, уговаривая его не уходить. Однако в тот же день убиравшая у реб Лейви женщина прибежала к реб Ошер-Аншлу сказать, что его зять упал с криком: «Держите ее, держите ее!» Ему почудилось, что дочь его, которая, как известно, находится в больнице, выбежала нагишом из своей комнаты. Реб Ошер-Аншл и его домочадцы пригласили к реб Лейви врачей, и семья решила: поскольку его одолевают такие болезненные видения, то для его здоровья действительно будет лучше, если он откажется от должности и не будет больше жить в своей квартире.