Бежит жизнь - [52]

— Кончай, — перебил я Женьку, который подхватил мое словцо о топоре. — Когда шли сюда, мне, между прочим, несколько раз казалось: придем на луга, а там Хысь. Я даже вздрогнул, Женька, когда ты сказал: «Глядите, Хысь».

— Фу ты, всю малину! Балда вон пошел уже булыгу выворачивать.

— Никуда я не пошел.

— Ну и что? Дотащит он эту булыгу, а потом мы, довольные, гоготать будем, а Балда глазами хлопать. Какая тут радость-то?

— Да не потащил бы я. Че я, дурак, что ли, — пробурчал Балда.

— Это я так, к слову, Мишка (его же Мишкой зовут). Не обижайся.

— Правдист нашелся. Думаешь, я меньше тебя Балду уважаю? Сто раз больше, — сказал Женька зло, но сдержанно. — Шутим же!

Мы, как обычно, стянули с себя рубахи, брюки, но нырнуть с разбегу в воду не получилось. Спешились на обрывистом бережке.

Величавая, могучая река несла свои воды, веселясь под солнечными лучами. Недра ее хранили великую тайну. Она, конечно же, не простит нам поругания над ней…

Поутру Женьки и Балды дома не оказалось. Встретили мы с Валеркой их у магазина, уже подвыпивших. У Женьки под глазом красовался синяк. Вчера, после того как мы разошлись, они все-таки малость торганули, выпили, явились к автобусной остановке, приставали ко всем подряд: «Мы тут мазу держим, шишкари, а ты кто?» Нарвались, видно, на людей добрых…

Идти на реку они не захотели, отправились мы вдвоем. Переплыли на мель, и долго валялись одни на пустынном островке. Больше молчали. Валерка заговаривал о своем умении закладывать виражи на глиссере и о том, как плавал с отцом в верховье. Я слушал его плохо, думал о своем. Вспоминал, как в деревне пас с дядей своим лошадей. С малых лет у меня к лошадям пристрастие, любовь. В младших классах во всех книжках слова «лошадь», «конь» чернилами пожирнее обводил, в тетрадке покрупнее писал. Припомнился один случай, я рассказал его Валерке:

— …Забрался я на жеребца. Потыкал его ногами в бока — стоит. Стеганул хворостиной — ни с места. Разозлился, и как начал по бокам его охаживать! Сорвался он с места и понес! Летит — ничего не разбирает, а уздечка почему-то на нем была такая, самодельная, без удил. Тяну я ее изо всех сил — куда там, прет, и все! Девять лет мне тогда было. А впереди — река и берег обрывистый, метров десять вышиной. Заплакал я, умолять его начал: «Стой, стой, остановись…» Замечаю, мужики сбоку бегут, руками машут, кричат, да толку-то! И вот надо же: перед самым обрывом как вкопанный встал. А я по шее, будто по трамплину, проехал — седла не было — и совсем уж на самый краешек обрыва приземлился, в сантиметрах каких-то! И тоже, веришь — нет, — как вкопанный, не шелохнулся. Стою сам не свой, внизу речка течет. Мужики подбегают, матерят меня на чем свет стоит… Не знаю, может, так случайно получилось, но до сих пор кажется, что жеребец меня специально к обрыву нес, сознательно. Не понравился я ему чем-то, самонадеянным, что ли, показался. Кони — народ умный.

Валерка согласно покивал головой. Он был погружен в работу: вычерчивал пароходик на песке.

Далеко за полдень появились друзья. Сначала пошатались по берегу, потом, узрев нас, переплыли на мель. Женька с ходу понес:

— Че, суконки, лежите? Тсы. Меня какой-то бес попутал, а вам по сех пор! Друзья называются. Ангелы-архангелы! Не пьют, не воруют — чистенькие, тсы. — Женька ловко и часто сплевывал сквозь зубы. — На хрен мне нужны такие друзья, с которыми не выпьешь? А хочешь, счас заору на всю реку, что ты, Геныч, Хыся прикончил. Хочешь? Ха-ха, заболело?! Песок, поди, под тобой намок, ха-ха. Не боись, не такой гад, как некоторые. Я не отделяюсь! Я лучше на себя все возьму!

— Отойди в сторонку — солнце заслоняешь, — посоветовал я.

И тут мы немножко подрались. Я все надеялся, ждал, когда Балда с Валеркой нас растащат, но они стояли, как болванчики, и смотрели. Бить Женьку — не бил, просто останавливал пыл. А он вдохновенно махал по воздуху, пролетал мимо, падал. Наконец остановился и сказал:

— Хватит или еще? Смотри, не скись больше — угроблю.

Потом бросился в воду, окунулся, вернулся обратно, упал на песок, закрыл лицо Валеркиной рубахой и уснул. Мы сидели около него. Валерка и Балда о чем-то говорили, неважном. Я смотрел на них, и они как-то отстранялись, отдалялись, виделись будто через толстое стекло: видно, а не слышно. Собрал одежду, попрощался, переплыл на берег и пошел, точно даже не зная куда, вроде домой.

Шел и со мной что-то непонятное творилось, охватывало какое-то общее удивление. Была странная дорога, по которой тысячу раз хаживал; измытая дождями, изветренная, иссушенная солнцем, она покрылась паутиной морщинок, как древняя старуха. По обочинам разрастался пучками клен, еще недавно его и в помине не было — этак он всю улицу заполонит! Переходил шоссе — плавившийся от жары асфальт мягко проминался под ногами, грел ступни. И в этом что-то было необыкновенное, необъяснимое, но приятное… инородность какая-то чувствовалась. На остановке автобуса стоял мужик с игрушечным почему-то голубым конем в руках. Мужика распирала радость! Счастье! Чудеса, раньше бы мелькнул перед глазами какой-то мужик с конем, я бы даже на него внимания не обратил, — а теперь видел счастливого мужика с голубым конем, почему-то голубым!.. Сейчас вот приедет домой, сына осчастливит и жену. Он и счастлив-то, предвкушая их счастье! Хорошо! Подошел автобус — располным полна коробушка! Интересно, какое будет настроение у мужика и отношение к коню, когда он станет втискиваться в двери… Мужик заметался: подбежал к заднему выходу, кинулся к переднему, вернулся обратно — настроение испортилось. Попытался пристроиться бочком — конь мешает. «Надо повернуться спиной и плечом давануть», — мысленно помогал я мужику. Он так и сделал. И бросил оправдательное через плечо: «В тесноте, да не в обиде». Прижал коня к груди — снова счастлив! И мне легко вздохнулось, отпустило душу, высвободило ее из жестких оков — человеком себя почувствовал. Жить захотелось! А всего-то-навсего что случилось — я  з а м е т и л  человека, мужика с голубым конем!