Бездна - [3]

— На что играли?

— На щелбаны.

— Вы терпели?

— После прогулки по Аду что угодно было развлечением. Правда, эти щелчки всё сильнее вбивали в меня ощущение, что люди больше надо мной властны, чем Ад. Правда, ещё чуть позже я узнал, что и люди не имеют надо мной никакой власти.

— Это как же?

— Когда я вышел из лечебницы и вернулся в школу, на меня стали точить зуб хулиганы. Я мало чего боялся, и даже то, что действительно могло повредить, что было по-настоящему опасно, воспринимал почти стоически. Ночью я видел такое, чего не видит городской патологоанатом, а днём меня пытались развести на мелочь. Я смотрел на них мутным взглядом и проходил мимо. Это их бесило. В конце концов заводила пообещал поставить меня на нож, если я не принесу денег.

— Вы принесли?

— Нет. За день до назначенного срока он сам получил удар ножом в пьяной драке. Через микрорайон проходил какие-то чужие гопники, совсем отмороженные, и они воткнули ему в живот перочинный нож. Он упал в кучу мусора и так и лежал там без сознания, пока его не нашли. Он умер на столе у хирурга.

Он стряхнул пепел с сигареты.

— От меня отстали. С некоторым мистическим страхом. Не то чтобы кто-то поверил, что я чего-то такое сделал, чтобы мой обидчик пострадал и умер, а просто решили не связываться. Я стал чем-то вроде местной страшноватой легенды. А потом прошёл год, и я поступил в институт.

— На какой факультет?

— История. Потом, правда, перевёлся на философский. Заучивать даты сражений греков с римлянами оказалось на редкость скучно. Ночью ты смотришь в Ад, а днём — в нудную страницу, и понимаешь, что всё это совсем не имеет ну никакого смысла. И вот тут я снова наткнулся на приключения.

Он прикурил новую сигарету.

— Что случилось?

— Мой преподаватель оказался дальним родственником убитого хулигана. И характер у него оказался схожий. Он стремился подчинить студентов, показать свою власть. Денег принципиально не брал, но каждый зачёт мы сдавали раза по три, не меньше. Народ куксился, канючил, и это его грело. А мне было, как всегда, без особой разницы. Вплоть до того, что я даже не переламывался с подготовкой — раз сдавать три раза, то и каждый раз я учил по трети вопросов. Зато знал хорошо. Так и шло — он вытирает об меня ноги, я прихожу на другой день. Он брызгать слюной начал под конец, но поделать ничего не мог. В конце концов я подал апелляцию в деканат, и мне назначили другого экзаменатора. Я сдал на пять, и он слёг с прорвавшейся язвой, когда увидел результаты. И вот тут я стал понимать, что власть людей надо мной имеет свои особенности. В последующие десять лет возникали различные конфликты, и в случаях, когда я был не виноват, все самые страшные угрозы рассыпались. В следующий же год преподаватель перешёл границу, обвиняя меня в самых разных грехах. Финальной точкой стало обвинение меня в воровстве, я якобы украл с кафедры старый принтер, но оперативник, который поговорил с коллегами обвинителя и студентами моей группы, отчего-то вдруг не поленился съездить, проверить сарай на его дачном участке и обнаружил несчастную железку там. В итоге преподавателя отправили на пенсию. Я доучился до конца, окружаемый всё той же непонятной аурой парня, с которым лучше не связываться, и выпустился.

— И что, вы никогда не, э-э-э, страдали?

— Ну, я получал по заслугам. Если был действительно виноват, то почти всегда получал своё. Если соврать, или пропустить пару лекций, то возмездие следовало неукоснительно. В итоге я понял, что лучше не грешить без крайней на то необходимости. Мне, правду сказать, нечасто и хотелось — Ад ведь всегда был со мной, и я всё время видел самую непотребную мерзость. Наполнять пусть даже самой малой мерзостью ещё и дни мне совершенно не хотелось.

— Странный вы, должно быть, были студент — днём лекции, ночью лабораторные в Аду.

— Да, где-то так. Но потом я напугался так, что обделал постель. В двадцать лет.

— Ничего себе признание.

— Я узнал, что есть условия, при которых Ад до меня дотянется.

Я посмотрел в стакан. Допил остатки виски с растаявшим льдом, и сходил за новой порцией. Он ждал, вертя в пальцах зажигалку. Когда я сел, он продолжил.

— Я увлёкся одной девушкой, но она не ответила мне взаимностью. И я про себя пожелал ей зла. Подумал плохое. Ночью в Аду я встретил раскалённого до ярко-красного, кислотного, как у дешёвых детских карандашей, цвета демона. Он взял меня за руку и царапнул когтем. Боль была адская. Я закричал. Когда проснулся, постель была мокрой.

Он расстегнул манжету рубашки. Я сам не заметил, что его пиджак оказался висящим на спинке стула. Наверное, снял, когда я ходил за новым стаканом.

По предплечью, от запястья к локтю, тянулся страшный шрам. Неровный, извилистый, с поперечными разрывами в двух или трёх местах.

Я залпом выпил свой виски.

Он опустил рукав, застегнул манжету.

— Он сказал мне, что я причинил зло невинному в том человеку, и буду наказан.

— Вы же сказали, что только подумали?

— Подумал, и этого достаточно. Когда один человек думает о другом плохое, желает ему зла, это становится материальным. Не обязательно сразу, не обязательно явно, но становится. Обратите внимание при случае, когда человек вызывает у других множественные злые мысли, он обычно заболевает, попадает в тяжёлые ситуации.