Бездна Челленджера - [72]

— Ты знаешь, где находишься? — спрашивает врач.

«Да, — хочется мне сказать, — в Белой Пластиковой Кухне». Но я знаю, что он хочет услышать совсем не это. И, что важнее, я сам хочу верить во что-то другое.

— В Приморской мемориальной больнице, — отвечаю я. — В психиатрическом отделении для несовершеннолетних. — Когда я слышу свой собственный голос, становится немного легче самому в это верить.

— У тебя случился откат, — продолжает Пуаро.

— Вот черт.

— Да, но ты уже выкарабкался. В последние дни скорость выздоровления явно направлена вверх. То, что ты осознаешь, где находишься, хороший знак, очень хороший знак.

Он светит фонариком мне в оба глаза по очереди и смотрит в мою историю болезни. Тут бы ему и уйти или снова превратиться в сиделку, но вместо этого он отодвигает стул и садится рядом со мной:

— Твои анализы крови показывают резкий спад уровня лекарств в крови, начавшийся где-то неделю назад. Не знаешь, в чем может быть дело?

Я подумываю навешать ему лапши на уши, но что толку?

— Знаю, — отвечаю я с ходу. — Я прятал таблетки.

Врач, похоже, доволен собой. Он произносит что-то совсем неожиданное:

— Это хорошо.

Я озадаченно смотрю на него, пытаясь понять, правда ли он это сказал или это опять голоса у меня в голове.

— Что же тут хорошего? — спрашиваю я наконец.

— Тогда в этом было мало хорошего, да. Зато теперь ты видишь результат. Причина и следствие, причина и следствие. Теперь ты знаешь, как это бывает.

Мне хочется разозлиться на него или хотя бы почувствовать легкое раздражение, но я не могу. Может быть, сейчас я не возражаю против того, чтобы он оказался прав. Или это лекарства так действуют.

С Пуаро что-то не так. Сначала это маячило на задворках моего сознания, а теперь он подошел достаточно близко, чтобы я понял, в чем дело. Исчез его пестрый наряд. Теперь на нем бежевая рубашка и такой же скучный галстук.

— А как же гавайка?

Он вздыхает:

— Руководство посчитало, что она не отвечает должному уровню профессионализма.

— Они там все идиоты! — возмущаюсь я.

Он давится смешком:

— Ты еще поймешь, Кейден, что миром правят в основном высокопоставленные идиоты.

— Я был идиотом со своим собственным миром, — отвечаю я. — По-моему, реальность лучше.

Он улыбается мне. Это уже не совсем та приклеенная к лицу улыбка врача. Она теплее.

— Твои родители в комнате для посетителей. Время посещений уже прошло, но я дал им специальное разрешение. Если ты, конечно, хочешь их увидеть.

Я обдумываю предложение:

— Скажите-ка, на папе соломенная шляпа, а у мамы сломан каблук?

Пуаро поворачивает голову, чтобы рассмотреть меня своим здоровым глазом:

— Да вроде бы нет.

— Значит, они настоящие, так что да, хочу.

Кто угодно после таких слов подумал бы что-нибудь не то, но не Пуаро. Он уверен, что учиться проверять реальность — хорошо.

— Тогда я пойду позову их, — произносит он, потом еще мгновение рассматривает меня и произносит: — С возвращением, Кейден.

Он уходит, а я обещаю себе: если — когда — выберусь отсюда, непременно куплю ему дорогущий шелковый галстук с яркими тропическими птицами.

159. Три минуты одиннадцатого

Я хочу отдать Скай ее детальку, но никак не могу ее найти. Пазл так и лежит на столе, полностью собранный, если не считать этого кусочка. Никому не дозволяется его трогать, чтобы не попасть под горячую руку Скай. А потом ее выписывают, халаты разбирают пазл и убирают в коробку для будущих пациентов. По-моему, невероятно жестоко хранить пазл, где совершенно точно не хватает одной детали.

Хэл так и не вернулся, и никто так и не дал мне вразумительного ответа, жив он или умер. Да, однажды я получил письмо, сплошь покрытое странными обозначениями и каракулями, которые не смог разобрать. Это могло быть письмом от него, или жестокой шуткой какого-нибудь особенно противного пациента из числа уже выписавшихся, или, может, его написал кто-то, решивший держать меня в неведении ради моего же собственного блага — писали же когда-то родители ответы на письма деду Морозу. Я рассматриваю все предположения наравне.

От Калли по-прежнему ни весточки. Это нормально. Я и не ждал ничего другого. Надеюсь, жизнь уведет ее подальше от всего, что будет напоминать об этом месте. Если это значит — подальше от меня, что ж, пусть будет так. Она пошла по воде, а не утонула. Мне этого достаточно.

И вот наконец врачи определили, что я снова стал единым целым с реальным миром — или подошел к нему вплотную. Меня готовы вернуть в лоно любящей семьи.

Настал день «снятия гипса» с мозга, и я жду в своей комнате, упаковав вещи в желтые пластиковые пакеты, выданные больницей. Там только одежда — материалы для рисования я решил оставить товарищам по несчастью. Цветные карандаши сиделки под шумок унесли, остались только фломастеры и восковые мелки — то, что не надо точить.

Родители приезжают ровно в три минуты одиннадцатого и даже приводят с собой Маккензи. Им приходится подписать примерно столько же документов, как и когда меня помещали сюда — и все, дело сделано.

Я прошу их дать мне несколько минут, чтобы со всеми попрощаться, но это занимает куда меньше времени, чем я думал. Сиделки и халаты желают мне всего хорошего. Парень с черепами стукается со мной кулаками и добавляет: «Живи настоящим!» Хохмы не понять ни ему, ни его татуировкам. У ГЛаДОС идет сеанс терапии — я просовываю голову в дверь, чтобы попрощаться, и всем становится неловко. Теперь я понимаю, каково было Калли, когда выписывали ее. Ты оказываешься по ту сторону стекла еще до того, как выйдешь наружу.