Бездна Челленджера - [62]

Я в ярости оборачиваюсь:

— Ты мог остановить его! Мог его спасти!

Попугай наклоняет голову в шутовском поклоне и низко свистит:

— Мы делаем, что можем.

То, что я чувствую, не выразить словами. Мои ощущения снова разговаривают на неведомых наречиях. Но так и надо — время слов закончилось. Настало время действовать. Я даю право голоса слепой ярости и выхватываю пистолет. Он заряжен. Не помню, чтобы я его заряжал, но знаю, что это так. Я прижимаю его к груди попугая. Спускаю курок. Выстрел разносится, как пушечный залп. Единственный глаз попугая, изумленного предательством, прикован ко мне и я слышу его последнее слово:

— Ты видел капитана раньше. — Голос птицы слабеет с каждым словом. — Ты его раньше видел. Он… не то… что ты думаешь. — Попугай испускает последний вздох и застывает. Время слов закончилось для нас обоих. Я беру его неподвижное тельце и швыряю с вороньего гнезда. Оно описывает дугу, как пернатый снаряд, и исчезает в море.

141. Как будто его и не было

Мои родители вне себя от вестей про Хэла. Лучше бы им ничего не сообщали. Обсуждать это с ними — все равно что переживать заново. А я не Алекса и не люблю заново переживать свои худшие кошмары, когда можно без этого обойтись.

Я сижу в панорамном холле и гляжу в окно, как когда-то Калли. Мне не хочется находиться по эту сторону стекла, но не хочу я и наружу. Я цепенею и не могу ясно мыслить. Отчасти виноваты лекарства, но только отчасти.

— Это ужасно, — говорит мама.

— Хотел бы я знать, как это могло случиться! — возмущается отец. Они сидят по обе стороны от меня, пытаясь меня успокоить, но я уже закутан в толстый слой полиэтилена. Успокаивать меня бесполезно.

— Он стащил мою пластмассовую точилку, — объясняю я. — Выломал лезвие и перерезал себе вены.

— Я знаю, что произошло, — прерывает папа. Он принимается ходить по помещению, как это делаю я. — Но как они это допустили? Здесь повсюду камеры и просто туча сиделок! Что они там делают, чаи гоняют?

Шторм отступил, но волны не улеглись. Море еще нескоро успокоится.

— Помни, Кейден, что ты не виноват, — говорит папа. Почему-то я слышу только «ты» и «виноват». — Не будь у тебя точилки, он бы нашел что-нибудь еще.

— Пожалуй, — соглашаюсь я. Да, папа говорит с точки зрения здравого смысла, но мой собственный здравый смысл, похоже, все еще шныряет где-то под палубой.

Мама грустно качает головой и кусает губы:

— Только подумаю об этом бедном мальчике…

«Так не думай», — хочется мне сказать, но я молчу.

— Говорят, его мама планирует подать на больницу в суд.

— Его мама? Да он из-за нее это и сделал! — взрываюсь я. — Это больница должна ее засудить!

Родители не знают всех обстоятельств и ничего на это не отвечают.

— Что ж, — продолжает папа, — так или иначе, головы покатятся, попомни мое слово. Кто-то должен за это ответить.

Мама переводит разговор на танцевальное представление Маккензи, и мы коротаем остаток времени за менее мрачными разговорами.

Хэла нашел не я, а парень с черепами. Но я видел краем глаза, как выглядела ванная, когда его в спешке оттуда вывозили. Как будто там расчленили слона.

А теперь все вернулось на круги своя. Персонал натянул радушные улыбки и отказывается об этом говорить. Пациентов нельзя расстраивать. Лучше сделать вид, что ничего не случилось. Что Хэла никогда и не было.

Только у Карлайла достает человечности обсудить это в группе:

— Хорошо, что это случилось в больнице, — говорит он. — Его сразу отправили в реанимацию.

— Хэл умер? — спрашивает Скай.

— Он потерял много крови, — отвечает терапевт. — Лежит в реанимации.

— Вы хоть скажете нам, если он умрет? — интересуюсь я.

Карлайл отвечает не сразу:

— Это не в моей компетенции, — произносит он наконец.

Тут Алекса потирает шею и принимается сравнивать судьбу Хэла с собственной попыткой самоубийства. Вечно она переводит все на себя.

142. А ты когда-нибудь?.

Родители спрашивают, хотел ли я когда-нибудь покончить с собой. Спрашивают врачи и бесконечные анкеты для страхового фонда. Скажем так, я, конечно, не раз праздно размышлял на эту тему, особенно когда депрессия заедала. Но мог ли я когда-нибудь в самом деле шагнуть за грань? Не думаю. Даже если такие мысли одолевают — у меня, в конце концов, есть сестра. Маккензи страдала бы всю жизнь, если бы у нее был брат-самоубийца. Да, в моем нынешнем состоянии я могу сильно отравлять ей существование, но это меньшее из двух зол. Лучше жить с ненормальным братом, чем с воспоминаниями о брате, который был ненормальным.

Я все еще не понимаю, трусость это или отвага — наложить на себя руки. Не могу решить, себялюбие это или самоотверженность. Значит ли это раз и навсегда отпустить себя, или, наоборот, раз в жизни собой распорядиться? Говорят, каждая неудачная попытка суицида — это крик о помощи. Думаю, это правда, если преуспеть и не планировалось. По-моему, почти все такие неудачные самоубийства не очень-то искренни. Потому что, между нами, если человеку так уж хочется отбросить коньки, у него целая куча надежных способов.

Но если ты готов оказаться на волосок от смерти, просто чтобы позвать на помощь, — значит, что-то идет не так. Или ты не пробовал по-настоящему громко крикнуть, или вокруг тебя все слепы, глухи и тупы. Тогда, выходит, это не просто зов на помощь, но мольба: примите меня всерьез! Вопль: «Мне так больно, что мир должен раз в жизни притормозить ради меня!»