Без музыки - [8]

— Вы предлагаете перенести материал на другой номер?

Шувалов опять осторожно почесал нос:

— Ты видел, как проходит бег на длинные дистанции?

— Видел.

— Вот и прекрасно, подождем двух последних кругов.

— Но почему?

— Все потому же. Научись ждать. — Щетка редакторских усов недовольно сгорбилась над верхней губой. Для большей убедительности главный встал. Максим тоже встал. Они были примерно одного роста. Просто редактор сутулился и от этого казался чуть ниже.

Интерес к разговору пропал. Максим посмотрел себе под ноги:

— Хорошо. Мы снимем материал. Нужна равноценная замена. Номер подписной.

— Давай думать вместе, — примирительно роняет главный и снова садится. — Может быть, Хомутова?

Ну вот, Максим чувствует, как деревенеют руки. Мерзкое ощущение. Он морщится. Редактор замечает гримасу.

— Сейчас разразишься тирадой: «Это не уровень. Хомутов исписался»…

«Теперь его не остановишь», — уныло думает Максим.

— Конечно, не уровень, Василий Константинович, вы же сами понимаете!

— Ах, вот как! — ящик с треском отлетает в сторону. — А это уровень? А это?! А это, наконец?! — Рукописей много. Они увесисто шлепаются на стол, теряют скрепки, рассыпаются веером. — Где?! Где была ваша принципиальность, ваша непримиримость тогда?! Однако мы их печатали. Вы говорите, он писал лучше, — согласен, тысячу раз согласен. Но разве ты сам не писал лучше? Как видишь, довод весьма шаткий: лучше, хуже…

Редактор ждет возражений, но возражений не будет. Он сам дал повод. Какая разница: сегодня, завтра, вчера? Если ты намерен что-то сказать, время — понятие относительное, ты все равно скажешь, ибо это и есть главное. Все остальное — помимо.

— Хорошо, — Максим встает и, не глядя на редактора, идет к двери.

Шувалов мрачно разглядывает широкую, прямую спину своего помощника. Надо бы остановить. Обидчивый, сукин сын. Ну да ладно, переживет.

— Кстати, о письмах! — Максим застывает в дверях. — Ты недооцениваешь почту. Иногда в двадцати строчках письма раскрывается целая человеческая жизнь. Думаешь о человеке одно, и вдруг на́ тебе — письмо.

— А, понятно… — Его преследует отрывистый редакторский кашель. Максим дрожащими руками нащупывает платок, старательно вытирает испарину. «Вы ошибаетесь, товарищ редактор, чему другому, а уж письмам я цену знаю».

Коридор похож на туннель. Глаза с трудом привыкают к полумраку. Квадрат света в конце, квадрат света в начале. На них ориентируешься, идешь почти ощупью.

Главный остался один. Чувство досады не проходило. «Нелепая перебранка. Многое можно было бы не говорить», — думает главный, мысленно возвращаясь к началу их разговора. Конечно, его злило упрямство заместителя, но разве все объяснишь. Да и сам он хорош. Раскукарекался, не остановишь.

С утра главный поехал на очередное совещание. Текущие дела, ничего особенного. Длинно, утомительно. Короче, как всегда. Накануне одна из газет критиковала журнал. Спор был застарелый. Точку зрения журнала считали правильной. Выступлению газеты не придали значения. И вдруг в конце совещания председательствующий сказал о статье в газете: «Я думаю, газета не права. Впрочем, и журнал не безгрешен».

Совещание прошло, они объяснились. Председатель все обратил в шутку, дескать, к слову пришлось, не обращай внимания, больше для профилактики. Редактор согласно кивал, а сам думал: то, что журнал не безгрешен, слышали все. А вот то, что к слову пришлось и не стоит обращать внимания, слышит он один. А может, действительно не безгрешен? Приехал в редакцию и снял материал. Всего же не объяснишь.

Редактор машинально нажал звонок:

— Соедините меня с Чередовым.

Трубка приятно холодит щеку.

— Чередов не отвечает.

Жаль! В такие минуты ему нужен Чередов.

Шувалов смотрит в окно. На жестяном карнизе примостилась пара голубей. Голуби воркуют и таращат глаза-бусины. «Откуда такая усталость?» — думает редактор и начинает листать гранки.

Это было два года назад. Рассказы оказались в журнале случайно. Шувалова поразила свежесть рассказов. Он долго ломал голову, откуда знает эту фамилию, но так и не вспомнил. Вечером встретил Чередова, поделился новостью. Два главных редактора, несмотря на разницу в возрасте, были дружны. Чередов несколько раз переспрашивал имя автора, как-то странно вертел головой и все время повторял: «Ну, дела».

Автором рассказов оказался спецкор газеты на Кубе. Открытие ошеломило. Чередов никак не мог успокоиться. Понуро, даже с какой-то злостью разглядывал лицо Шувалова, замечал глубокие складки на подбородке, морщился.

— Нет, ты скажи, откуда? Кто мог подумать?! Я смотрел его материалы. Не более ста пятидесяти строк. Что-то было. А черт его разберет — было, не было. Информация, пустячок. И вдруг… Неужто проглядел?! Не верю!!! Берчугина читал? Не читал. Ну и дурак. Вон как расписал: «Чьи имена назвать? Чехова, Платонова? А краски какие! Его мир — как цветные сны. Завидую». — Чередов оттопырил нижнюю губу и передразнил Берчугина. Получилось смешно. — Теперь не остановишь, раскудахтался, старый филин.

Все это вспомнил сейчас Шувалов. А еще вспомнил, как спустя два года пригласил Максима к себе заместителем. Они сидели друг против друга. Углов ежеминутно вскакивал, порывался что-то сказать. А он настойчиво усаживал его. Ему никак не хотелось услышать слова отказа или сомнения. Его тогда обрадовало это взволнованное беспокойство, и даже испарину, что время от времени выступала на лбу собеседника, он принял как доброе предзнаменование.