Без музыки - [9]

Потом он названивал Чередову. Просил, жаловался, уговаривал.

— Углова отдать тебе? — рычал в трубку Чередов. — С какой стати?

— Да ты пойми! — не унимался Шувалов.

— Сказал нет, значит, нет! — Чередов упорствовал, не хотел слушать никаких доводов.

При всей нескладности эти стычки имели свое неоспоримое достоинство: Углов уже работал заведующим отделом, был членом редколлегии. Василий Константинович потерял всякую надежду, но неожиданно, без какой-либо явной причины к тому, Чередов согласился.

Редактор тяжело вздохнул.

— Я открыл его, — сказал он вслух. — Через наш журнал пришла к нему известность. Я помог ему встать на ноги. Я терплю его неудачи. Разве я мало сделал для него? — И сам себе ответил: — Много. Я сделал для него все.

Внутренний монолог показался редактору убедительным, ему стало легче.

Подобные столкновения не проходили бесследно. Тяготило чувство опустошенности, словно там, у редакторского стола, он выговорился полностью, выплеснул из себя все мысли и даже слова. И теперь нужно какое-то время, чтобы все это накопилось заново.

Пока Максим собирал необходимые бумаги, отдавал сиюминутные распоряжения, возился с дверным замком (кабинет никак не желал закрываться), его раздражала сама необходимость находиться здесь, быть зависимым от этих стен, дымчато-серого телефонного аппарата, способного в любую минуту зазвонить; мятого, скрипучего кресла, сев в которое ты только, во-вторых и в-третьих, Максим Углов, писатель, муж, просто человек, ибо, во-первых, ты продолжение этого кресла, его материализованный дух.

Так что же там было, на Кубе?

Я дождался нужного письма. Это случилось в ноябре.

«Твои рассказы напечатали… Поздравляю. О тебе написали в «Литературке», ты знаменитость. Неожиданная знаменитость. Я боюсь твоего возвращения. Откуда этот страх? Провожала неустроенного баламута, а буду встречать знаменитость. Меня все поздравляют, словно я защитила диссертацию или опубликовала удачный реферат. Иногда мне кажется, будто я живу под чужим именем. Девчонки говорят — привыкнешь. А ты как думаешь? Можно привыкнуть к чужой славе? Кто же это сказал? «Радость чужому успеху не может быть долговечной». Мама не скрывает своего восторга. Она даже на работу ходит с журналом, где опубликованы твои рассказы. В общем, жду тебя. Приезжай».

Остальное все, как во сне. Морская зыбь захватила причал, и он, раскачиваясь, плывет нам навстречу. Кругом что-то кричат. До берега еще добрый километр, но уже все узнают своих. Меня прижали к бортовым перилам. В руках бумажный кубинский флажок. Я им размахиваю и тоже что-то кричу. Гремит якорная цепь, духовой оркестр наяривает марш «Прощание славянки». «Ура!» — ревет причал. «Ура!» — отвечают на корабле. Приехали!!

Время стирает оттенки лиц, остаются очертания, общий фон. У кого-то прибавилось морщин, у кого-то седины, у кого-то и то и другое только появилось. Меня мнут, целуют родители, знакомые, настойчиво, утомительно, все подряд, я чувствую, как немеют руки и губы становятся непослушными. Спросить ничего не успеваю. Галдят, смеются. Каждый говорит о чем-то своем. И получается, что все говорят разом.

— Южанин, — говорят мне.

— Не ожидали, — говорят мне.

— Загорел, шельмец!

И не понять, слезятся папины глаза от яркого солнца или папа плачет, как и положено в таких случаях плакать старикам.

Мама притихла, держит меня за руку, и губы у мамы вздрагивают, и слезы текут, и напрасно она что-то говорит мне.

— Не слышу! — кричу я. — С ума сойти, ничего не слышу.

Это ж надо сколько людей! Я половины и в лицо не знаю. Нина берет меня за другую руку:

— Пойдем, знаменитость, а то тебя здесь задушат.

И только тут я замечаю, как изменилась Нина. Она начинает полнеть.

Встреча будет. Ее не могло не быть. И каждый из нас представлял эту встречу по-своему. Частности, детали этой встречи мы будто видели заранее, переставляли с места на место. Дрожь ее тела, солоноватость невысохших слез. Нина таращит глаза. Нет конца удивлению, и именно это удивление выделяет мою встречу среди всех остальных. Встречают Максима Углова. А прочие на этом причале, они так, за компанию, — я приехал.

Кто-то сунул журнал под мышку. Я благодарно улыбнулся в ответ. Уже в машине заглянул в оглавление, увидел свою фамилию, почувствовал, как наливаюсь добротой к людям. Секунду назад они казались суетливыми, утомительными. Закрыл глаза.

— Радость моя, баламут, — шепнула Нина и ткнулась губами в щеку. Мать за что-то выговаривала отцу. А в переполненном усталой радостью мозгу дробно стучало: «Цикл рассказов… цикл рассказов… цикл рассказов…»

Я наклонился и поцеловал мать.

Прозрение не было внезапным. Сначала меня удивили названия рассказов. Я не очень помнил свои, но они мне казались удачнее. Потом первые фразы, на редкость свежие, в чем-то отдаленном даже знакомые мне и все-таки не мои. Обрывки мыслей путались в голове. Я пробежал глазами один рассказ, второй, третий и все понял: рассказы были чужие. Странно, но в эту минуту у меня даже не возникло мысли, чьи это рассказы. Я не знал да и вряд ли думал о том, как поступить. Ничего кроме состояния панического отчаяния — сейчас кто-то войдет, застанет меня за этим занятием и уж тогда неминуемо придется отвечать на расспросы. Я сунул журнал куда-то за настенный ковер, услышал, как он зашуршал по стене, ткнулся в плинтус.