Без музыки - [74]

Итак, круг замкнулся или почти замкнулся. Существование двух различных миров, отстоящих друг от друга на неопределенном расстоянии, — миф. Чередов беспощаден, но он прав. Наступит завтра, и так называемый «некто» почувствует свою неоспоримую причастность к миру окружающему.

Иного завтра нет. Восторги, сожаления, громкие слова (от них першит в горле), желание казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Все-все неизменно. И люди те же самые, и их заботы. Людям повезло. Ты опасаешься их. А значит, есть возможность завопить о принципиальности, ударить себя в грудь и, утирая мутные слезы, стонать о том, как они честны. «Да здравствует мудрость Чередова!» Однако не витийствуй. Позор — не лучшее средство обрести нравственную чистоту. Ну-ну, это уж слишком! Еще не случилось пожара, а ты уже ищешь пепелище. К шутам Чередова, его могло и не быть. Есть просто Улыбин, и просто Ларин, и еще десяток таких же просто людей. Твое существование имеет смысл, пока в этом мире живут, двигаются, сомневаются эти просто человеки. Кому-то не терпится стать сверхлюдьми, но это ничего не меняет. Все решают просто человеки. Ты настроен действовать? В добрый путь, коллега. Давай только договоримся: сказать «б» можно, лишь сказав «а», иначе не получится алфавита.

Часть III БЕДА ПОПОЛАМ

Вернемся к нашему разговору. Вы сами утверждаете, что сделали признание, когда в этом не было никакой необходимости. Уже никто не мог установить факт плагиата.

— Да, это так.

— Однако что-то же вас побудило это признание сделать?

— Моя предстоящая жизнь.

— Простите, но я вас не совсем понимаю.

— Однажды я ехал в трамвае. Дело было зимой — холод, метель. Неожиданно вагон остановился: вышел из строя мотор. Трамвай — штука сложная, сразу не починишь. Вагоновожатая, молоденькая девушка, выбилась из сил. Что у нее там стряслось, я не знаю. Она все время говорила о каких-то клеммах.

И тут в дело вмешался старичок. Повозился минут пять, что-то отвинтил, что-то законтачил, и мотор ожил. Трамвай двинулся дальше. Пассажиры повскакали с мест и наперебой стали благодарить старика. А он отмахнулся от всех, как от назойливых мух, и вышел.

Старик мне понравился, и я решил составить ему компанию. Оказалось, что ехать старику еще далеко, целых четыре остановки. И выходить здесь, тем более посреди заснеженного перегона, он никак не собирался.

Я не стал досаждать старику расспросами, хотя удивления своего скрыть не мог. В ответ он очень грустно улыбнулся и тихо сказал:

«Жаль, всю жизнь не своим делом занимался. Вроде как и не жил. А значит, и дело мое осталось непочатым. А когда тебе напоминают об этом, совсем невмоготу».

«Где же вы теперь работаете?» — поинтересовался я.

«Банщиком».

«А раньше?»

«Раньше, — оживился старик, — мойщиком в гараже. Чистая работа».

Я вернулся домой и начал писать «Исповедь».

Старик был старше меня на тридцать два года.

ГЛАВА I

Все началось со сна. Обыкновенного сна, который Диоген Гречушкин имел честь увидеть в холодную осеннюю ночь с четверга на пятницу. Событие не столь значительное, чтобы о нем говорить подробно, но при стечении особых обстоятельств имевшее неожиданный оборот и соответствующее продолжение.

Почему про свой сон Диоген Гречушкин решил рассказать именно Глебу Кирилловичу Кропову, представить трудно. Глеб Кириллович, исполнявший в редакции нелегкие обязанности ответственного секретаря, Гречушкина недолюбливал и уж никак не был настроен слушать про его сон в запарочный день сдачи очередного номера. Однако Гречушкин в вопросах человеческой психологии был не особо сведущ, и казус случился. Пришел Гречушкин на работу и прямо с порога заявил:

— Я сон видел, Глеб Кириллыч. И сон, должен заметить, странный. Будто стою посреди необыкновенного зала. Редкого убранства зал. Кругом народ прогуливается. Смотрю я на эту чрезвычайно представительную публику и замечаю, что одежды на ней несегодняшние, будто лет двести назад. И о чем, вы думаете, разговаривают? Меня, Гречушкина, в сенат выбирают.

— В какой еще сенат?

— А черт его знает! Вы, говорят, наш лидер. И поволокли куда-то.

Глеб Кириллович крутнул головой и тоном, исключающим всякое благодушие, заметил:

— Сколько же в вас глупости, Гречушкин, если она в нутре уместиться не может, а еще и наружу прет.

Гречушкин виновато заморгал редкими ресницами, что никак не сочетались с его стальными глазами, и теперь уже вполне осознанно посмотрел в недоброе лицо своего начальника:

— А вам бы только гадости говорить, тоже невелика мудрость.

Глупая история. Ну, была бы серьезная причина! А тут сон. Плюнуть и забыть. Так нет же… Два не очень расположенных друг к другу человека поссорились окончательно. У каждого были свои союзники. Они и сочувствовали и осуждали, но, даже принимая чью-то сторону, были едины в главном: забудется. Возможно, так бы и случилось. Но спустя месяц Диоген Анисимович Гречушкин подал заявление в партию, и словно наперекор всему разумному недавняя ссора опять выплыла на поверхность.

Глеб Кириллович Кропов, замещавший по стечению обстоятельств партгрупорга, заявление Гречушкина рассматривать отказался. Собрали партийное собрание, попросили Кропова дать объяснение. Кропов такое объяснение дал, из чего следовало — Гречушкин хотел обмануть товарищей. Прямо на собрании главному сделалось плохо. Среди трех рекомендующих первым значился Шувалов. Гречушкин обвинил Кропова в клевете. Разразился скандал, скрыть который уже не представлялось возможным. Мнения разделились. Дело требовало прояснения. Кто-то предложил: