Без музыки - [39]

— Точно, — соглашается Улыбин. — Без справедливости нельзя. Зря вы торопитесь, товарищ журналист. Себя волнуете, мне спокою нет. Тищенко тоже из торопливых был.

— При чем здесь Тищенко? Вы же знаете, зачем я приехал?

— Да вроде бы ясно.

— Вот видите, а от разговора по делу уходите. Не век же мне здесь куковать?

— Это уж как расположены. Но-о… шалава!..

— Справедливость в чемоданах не привозят и по накладным не выписывают. Ее отстаивать нужно.

— Складно говорите, товарищ журналист. Ну, прямо стихи!

— Да не юродствуйте вы… я ведь серьезно.

— Тппрр!.. — Улыбин резко натянул повод. — Серьезно, значит.

Злые улыбинские глаза ткнулись в лицо Максима.

— Вы меня на всю страну ославили тоже не шутя. Иль нонче порядок такой? Товарищ Тищенко крепко спешил. Вопросы поставлены, ответы получены — айда.

— Трудный вы человек, Федор Акимыч. С Тищенко, слава богу, вы, а никто другой, разговаривали.

— Разговаривал, иех! — Улыбин почесал кнутовищем за ухом. — Разговора не было. Если человек для правды живет, он эту правду искать должен. Тут рожу воротить не приходится. А ваш сотоварищ в компании с Дягилевым эту правду вчерне набросал. Ну а ко мне так, для уяснения деталей приехал.

— Это какой же Дягилев, председатель?

— Он самый.

— Неужели Тищенко отказался вас выслушать?

— Нет, отчего же. Выслушать мы завсегда рады. У товарища Тищенко свой расклад: это правда — ваша, а это — моя. Мою и подавайте. При таком раскладе не очень на откровение тянет. — Улыбин, будто извиняясь, развел руками.

— Разве Валерий Миронович не старался в вашем деле разобраться?

— Это смотря какое дело делом считать. Я, между прочим, в письмах разъяснение давал. На меня дело заводить нечего. Для такой надобности народ подходящий имеется.

— Письма ваши я читал — наизусть помню.

— И на том спасибо. Только если однажды тонуть пришлось, не то что плавать, в лодку с опаской садишься. Вот так… Таиться мне резону нет, товарищ журналист, но и спешить некуда. Желаете правду знать, терпение имейте. — Улыбин уже хотел было стегнуть мерина, расправил вожжи, однако передумал, со злой решительностью соскочил с двуколки, рука рубанула воздух, рассекая его на две половины: половину уверенности и половину сомнений. — Ладно, седайте, расскажу… Приехал ваш Тищенко утром. Разыскали меня в конторе. «Акимыч, — говорят, — по твоему делу газетчик прибыл».

Улыбин зло почесал ладонь, толкнул выцветшую шляпу на лоб, заметил заинтересованный взгляд Максима, усмехнулся:

— Н-да, именно по делу… Это я поначалу дурака свалял, анонимное письмо написал. Утром глаза открыл, в душе такая пакость, словно тебя кто в дерьме окунул. Эх, думаю, Федор Улыбин, дожил — доносы стряпаешь. Сел я тотчас за стол и все как есть заново написал. И подпись поставил: Федор Улыбин.

Максим согласно кивнул.

— Все верно, письма в редакцию пришли почти одновременно.

— В таком деле, как мое, — гудел Улыбин, — один выход: за правду, как за якорь, держаться. Письмо в район сам отвез — надежнее. От слухов схорониться хотел, не получилось. Уже на второй день по дворам шептались: «Улыбин-де в Москву пакет снарядил». А еще через день Дягилев прямо на народе отрезал: «План, — говорит, — выполнять — не жалобы писать, дело муторное». Сказал и на меня смотрит. С тех пор я как меченый по деревне ходил.

— И вы смолчали?

— Да уж где там. Может, поедем? Лошак малость поостыл.

— Как скажете: вы — хозяин.

— И то верно, прошу садиться. Но-о-о, шустрый!

Рессоры отозвались привычным «аа-х», бричка подпрыгнула и легко покатилась по нетронутой хребтине лесной дороги.

— Ну, думаю, коли человек по мою душу прибыл, непременно ко мне в гости наведается. И сам себя настраиваю: «Не робей, Федя, твое дело правое. Работай, будто и нет ничего».

Дней через пять меня к себе Дягилев вызывает.

«Садись, — говорит, — Федор Акимыч. Хочу тебе совет добрый дать».

Ну, я, понятно, сел. А он свое:

«Ненужную ты канитель развел, товарищ Улыбин. Беспорядок у тебя в животноводстве, три трактора на посевной запорол, с народом не в ладах, а тут еще кляузы писать наладился. Нехорошо это, Федор Акимыч. Ох как нехорошо!»

И такой у него голос усталый и располагающий, что мне и впрямь неудобно стало. Человек мне добра желает, а я ему наперекор иду.

«Что до тракторов, — говорю, — верно, недосмотрел. Не тем людям технику доверил. И с животноводством не все ладно. Упало молоко. Но ведь и по колхозу упало. Ну а если от людей жалобы есть, то можно те жалобы разобрать. А что касается кляуз, то мы к этому делу не приучены. Письмо в редакцию я писал. Не отказываюсь. За свои слова в том письме отвечаю».

Ну, думаю, теперь держись, Дягилев — мужик крутой. Отматерит сейчас с ног до головы! Места на мне свободного не останется.

А он нет — воздержанность проявил:

«Зря упорствуешь, Федор Акимыч. За такую выбраковку, как ты провел, под суд отдавать надо».

Видали, куда забросил? «Вы хозяин, — говорю, — вам и решать».

«Это не разговор, Федор Акимыч. Ты в колхозном деле человек заметный. Твой личный авторитет — это и авторитет колхоза. Марать такие вещи не положено. Был у меня разговор с товарищем из Москвы. Человек он здравый, с понятием. Если, говорит, товарищ Улыбин письмо свое аннулирует, мы со своей стороны настаивать не будем. Так что решай, Федор. Нам с тобой делить нечего, а колхоз ославим. Давай свой акт ревизии. У нас народ ответственный, каждому должное воздадим».