Без музыки - [185]

Он остановился, я видел, как напряглись его скулы. Какое-то время он стоял, не поднимая головы. Ждал моих следующих слов. Понял, что я больше ничего не скажу, заговорил сам, внятно отделяя слова друг от друга:

— Слушаю тебя и думаю. Понимаешь ты или не понимаешь: я могу тебя и побить?

— Я об этом не думал.

— А ты подумай.

— Хорошо. Сейчас вот все выскажу, а затем подумаю. Могу даже с тобой посоветоваться. Почему ты меня не спросишь, что я имел в виду, когда говорил о разных задачах: у меня — помнить, у тебя — забывать?

Мы остановились под фонарем, он поддал пустую банку, и она с грохотом отлетела в сторону.

— Хорошо, спрошу, — устало согласился Морташов. — Так что ты имел в виду?

— Человек, совершивший подлость, старается об этом забыть. А человек, по отношению к которому эта подлость совершена, дает себе слово — помнить.

— И первый человек здесь, конечно, я, а второй — ты.

— Я этого не говорил, ты догадался сам.

Свет фонаря теперь оказался позади, и наши удлиненные тени двигались перед нами, словно показывали направление, куда нам следует идти. Я смотрел себе под ноги и видел только эти непомерно длинные, повторявшие нас тени. Одна из них качнулась, и я с поразительной резвостью отскочил в сторону. Смех у Морташова получился отрывистым. Было похоже, что звуки смеха ударяются о мостовую, отскакивают от нее и повторяются еще и еще раз, уже в отдалении.

— Боишься? А у тебя хорошая реакция.

Мимолетный озноб, который тоже был реакцией на происходящее, прошел. Я почувствовал себя увереннее:

— Нет, не боюсь.

— Врешь, боишься. Нахамил впрок, потому и боишься.

— Удивительно холодная ночь. — Я подышал на озябшие руки. — Конечно, ты рассчитываешь на мой страх. Нет, не то. Тебе хотелось бы, чтобы я тебя боялся. Но ты человек умный и понимаешь: я тебя не боюсь. Ну какой тебе резон меня бить? Тебе нужен Кедрин. И пока он тебе нужен, ты обязан меня терпеть. Потому как я — твоя лазейка к Кедрину.

Холод сделал свое дело, я отрезвел окончательно, и ясность, с которой мой мозг воспринимал ситуацию, даже взвинчивала меня. Лицо Морташова все время сохраняло выражение некой промежуточности, середины, готовности в любой момент измениться в сторону радости от сознания своего превосходства либо стать озабоченным и усталым. Морташов сохранил это умение вести разговор расчетливо, не договаривая, не раскрываясь полностью.

— Ты переоцениваешь свою роль в этой комбинации, — сказал Морташов. — Академик согласился принять меня. Все обошлось без твоей помощи. Ты прав, я не хотел полностью исключать тебя. Кое-какой навар от наших контактов с академиком ты мог бы иметь. С этой целью и была разыграна маленькая интермедия — встреча старых друзей. Я давал тебе шанс помочь мне, но ты им не воспользовался. Ты был пьян. И ненавистный тебе Морташов выволок тебя с банкета, иначе говоря, спас от позора.

Что я мог ему возразить — он прав. На банкете я вел себя не лучшим образом. Перегорел, ожидая Морташова. Ночь накануне и весь день я думал о предстоящем разговоре. Не встретив Морташова на банкете, я был близок к отчаянию. Все продуманные, повторенные многократно слова оставались невысказанными, переполняли и разрывали мое нутро, мою душу. Я и выпил не более трех рюмок, но этого хватило, чтобы оглушить меня. Я уверен, его опоздание на банкет не было случайностью. Он знал, что я жду встречи, что готов к ней. Ему важно было застать меня врасплох, уравнять наши шансы. Он ведь не знал, о чем я собираюсь с ним говорить.

Морташов оценил мое молчание. Даже ободряюще похлопал меня по плечу:

— Вот так, дорогой мой. На твоем месте я вел бы себя скромнее. Как уж тебя примет после всех твоих фокусов академик, я не знаю. Думаю, что его состояние будет далеким от радости. Ну скажешь ты ему обо мне еще одну или две гадости. Это ничего не изменит. Академик лишь усомнится в человеке, который слишком неразборчив в методах самоутверждения. И который наивно полагает, что, очернив своего друга, пусть даже бывшего, он тем самым может спасти свою собственную подмоченную репутацию.

Морташов упивался своим превосходством, он очень выразительно жестикулировал, говорил громко, нестесненно.

— Ну а если я к тому же еще и не твой друг, то мое поведение на сегодняшнем банкете, моя готовность, рискуя собственным авторитетом, уберечь тебя от всенародного посрамления, может быть истолкована однозначно — как поступок бескорыстного и благородного человека. Засим ставлю точку. А ты уж сам разберись, что тебе выгоднее: называть меня своим другом или продолжать предавать анафеме.

— Зачем мне тебя кем-то называть. Я буду говорить про Морташова правду.

— О! — он оживился. — Это уже ближе к разумности. Нам есть что вспомнить, и правда о Морташове не самая плохая правда, которая есть на этой земле.

Он будто забыл, что это я настаивал на встрече. Он вел себя, как хозяин, которому позволено решать, где, как и о чем говорить. И эта необходимость подстраиваться под Морташова, отвечать, а не спрашивать, писать под диктовку, а не диктовать самому была унизительна. Банкет, все случившееся на банкете уже не исключить, не перечеркнуть. Роли перетасованы, акценты переставлены, все, что должно быть высказанным под знаком плюс, имеет минусовую степень. И мысли, выстроенные в сознании моем и вышколенные, отрепетированные бессонной ночью и, как мне казалось, оснащенные разящим оружием логики, сейчас были уподоблены смешавшейся толпе, которая в ропоте и отчаянии бежит незнамо куда.