Без музыки - [184]

Я плохо различаю слова Морташова, он повернулся к академику. Мне надо наклоняться, чтобы слышать их разговор. Но я не могу наклониться. Мне это просто противопоказано. Плывет перед глазами стол, стираются очертания лиц — череда розовых пятен. Меняются местами и плывут мимо на уровне моих глаз.

— Пойдем, — говорю я, уставившись в розовое пятно прямо перед собой. — Нам надо поговорить.

— Мы уже говорим, — отвечает мне пятно.

— Не о том, не здесь, — бормочу я. Возможно, это совсем не то пятно, которое мне нужно.

ГЛАВА X

Я просыпаюсь от сильного толчка. Не могу понять, где я. Мне холодно. Закрываю глаза и ежусь, становлюсь меньше, проваливаюсь в собственную одежду. Но холод неотступно преследует меня. Сквозь разлипшиеся ресницы вижу часть дома, освещенные окна, серебристые волны гардин.

— Приехали, — доносится до меня голос Морташова. — Ты проснулся?

Видимо, этот вопрос касается меня.

— Нет, — говорю я и закрываю глаза.

— Очень хорошо, — отвечает Морташов, — тогда будем считать, что все происходящее — сон.

В его голосе я улавливаю зловещие нотки. Мне это не нравится.

— А собственно, в чем дело?

Морташов не слышит моего вопроса. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь с той стороны, где сижу я:

— Вылезай.

Только сейчас замечаю, что в машине опущено стекло. И тотчас озноб, донимавший меня, начинает трясти тело так сильно, что я прихватываю подбородок рукой: звук стучащих зубов нестерпим. Да и человек, стоящий с дрожащими губами напротив другого человека, вряд ли выглядит мужественным.

Высовываюсь из машины. Тон Морташова не предвещает ничего хорошего. Окажись перед моими глазами пустырь, я бы заподозрил неладное.

— Улица хоть и тихая, но освещена, — это я уже сказал вслух, вытягивая из машины свое непослушное тело.

Морташов смотрит, как я это делаю, морщится, его раздражает моя медлительность. А я не тороплюсь, я прихожу в себя, понимаю, что сейчас мы остались вдвоем и мне очень понадобится трезвость разума. Морташов ждет момента, когда я отделюсь наконец от машины, проверяет, плотно ли закрыта задняя дверь, кивает водителю. Даже здесь, на тихой ночной улице, он не в силах удержаться. Он должен подчеркнуть разницу нашего положения. Я, нахохлившийся и замерзший, с непроспавшимся, мятым лицом, и он, вальяжный, уверенный в себе, по указанию которого эта вот черная «Волга» с вкрадчивым шелестом шин доставила нас сюда и опять же по велению которого она умчится в темноту ночи, посеребренную отсветом неона.

— Ну вот, — вздох, вырвавшийся из его груди, выдает облегчение. Он тоже вымотан оставшимся позади днем и, как утомившийся конь, разрешил снять с себя сбрую, так натрудившую тело, плечи, всю его плоть. Ему непросто дался этот день и этот банкет. Он высоко ценил себя, и ему хотелось, чтобы я видел — он не кичится своим превосходством, своей победой надо мной. Он уверен, я и сам выберу нужный тон разговора, ни на минуту не забывая, что в этом диалоге роли уже распределены прошедшим днем. Моя — роль побежденного, его — роль победителя.

— Пройдемся, — говорит он.

Я ничего не отвечаю. Засовываю глубоко руки в карманы. Трусь затылком о поднятый воротник плаща, мне от этого теплее. Делаю несколько шагов, считаю, что этого достаточно, чтобы подтвердить мое согласие — как видишь, уже иду.

— Гостиница тут недалеко, — говорит он. — По крайней мере, здесь нам никто не помешает.

«Удивительно, — думал я, — как и десять лет назад. Опять ночь. Что это, случайное совпадение?» Морташов запрокидывает голову. Ночь. По-осеннему зябкая ночь. Небо кажется далеким и холодным. Облака неразличимы, но звезды редки, и потому догадываешься, что проглядывают они в дырявые прорехи несущихся по небу туч. Ветрено. Я вспоминаю, что в ту зимнюю ночь тоже был ветер. Снег вьюжил, вихрился, казался колким и сухим.

— Ночь, — бормочет Морташов. — Их поглотила ночь.

— Можно сказать иначе, — откликаюсь я. — Тогда тоже была ночь.

Он усмехнулся:

— Помнишь, значит?

— Помню.

— Ну и что же ты помнишь?

— Все.

— Ах, все. Редкая способность. Я вот на свою память не жалуюсь, но всего не помню.

— А тебе и не надо.

Морташов преградил мне дорогу. Лицо его стало удивленным:

— Это почему же?

— У нас с тобой разные задачи. У меня — помнить, у тебя — забывать.

Его руки убраны за спину. Я чуть ниже его, поэтому при разговоре со мной он слегка наклоняется. Как близорукий человек, желающий разглядеть лицо собеседника.

— Красиво сказано, но не убеждает.

Он делает широкий шаг в сторону, разрешая мне идти с ним рядом. Его не устраивает такой поворот в разговоре. Он настроен преподать мне урок, и уж виноватым чувствовать себя обязан я. А потом, потом… Когда случиться этому потом, Морташов решит сам. Он публично простит меня. И предчувствие этого прощения должно облагораживать все мои последующие поступки.

— Напрасно задираешься. Не уведи я тебя с банкета, ты бы там натворил бед.

— Так оставил бы.

— Нельзя. Академик попросил.

— Чего ж ты тогда выторговываешь благодарность? Я же не тебе обязан, а академику.

— И академику тоже.

— Выходит, я твой должник?

— Выходит, что так.

— Чем же мне с тобой расплатиться? Или, как прежде, десять лет назад, сочтешь долги недействительными? Только второй жены, которую ты мог бы увести, у меня нет.