Без музыки - [172]

Я перечислял фамилии и видел, как чуть заметно вздрагивали ресницы жены, сопротивляясь ее желанию закрыть глаза.

Возможно, своим признанием я достигал обратной цели, жена утверждалась в мысли, что разрыв, возникший между нами, скорее, благо для нее. Отнесем это к издержкам общения. Тем более что денег на оплату не только рояля, но и этих вот сумасшедших долгов у меня не было.

Потом я еще долго вспоминал трогательную сцену. Себя, расхаживающего по комнате, возбужденного и непримиримого (перечень долгов не доставлял мне радости), но я испытывал какое-то удовлетворение, на моих глазах рушился миф вседозволяющего благополучия. Я еще не объявил о своем желании принять все долги на себя. В этом был свой расчет, маленькая месть. Я понимал, что практичный мозг жены не даст ей покоя. Он высчитывает, умножает, делит, складывает, вычитает. Жена подавлена. В ее воображении названные цифры долгов материализуются, принимают очертания вещей, которыми заставлена наша квартира. Она с ужасом ждет итога, заключительных слов. Не стану же я просто так, от нечего делать, перечислять эти фамилии. Сейчас я скажу что-то непоправимое, ужасное. Она следит за моим лицом, и я чувствую, как оно начинает дергаться под этим взглядом.

«Финита ля комедия, — скажу я. — Назначайте аукцион, дорогая. Продажу с молотка. Пришло время платить долги».

Она сидит, запахнувшись в платок, аккуратно подобрав под себя ноги, и только округлость ее колен выделяется отчетливо на фоне темной одежды. Все остальное закутано, убрано, спрятано. И глаза, белки глаз. Когда я подхожу ближе, я вижу, как расширяются зрачки, а в них испуг, вопрос, недоумение.

Идеализм в натуре человека. Мы так устроены, мы должны верить в лучшее.

Ее переживания, а именно так я воспринимал ее состояние, были непростыми, неоднозначными. Вещи. Ей нестерпимо тяжело расстаться с вещами. Она создавала мир вещей с такой увлеченностью, с такой страстью, и вдруг… И тогда я сказал, что ей не о чем беспокоиться, я принимаю долги на себя, но и тогда, после моих слов, раскрепощающих, дающих ей облегчение, тревога не пропала в ее глазах. Она старалась остаться верной себе. Ей, видимо, нравилось играть роль незаслуженно обиженной женщины. Она бросила мне вызов.

— Так поступил бы всякий, — сказала она, отнимая у меня право пережить в полной мере мое благородство. Она хорошо знала меня. Я не способен на мгновенный бунт, я не возьму своих слов назад. И если бы я рискнул упрекнуть ее, сказать что-то о ее неблагодарности, она легко нашлась бы. Истолковала бы сказанное мной иначе, дескать, она не желала меня опустить до уровня всякого. Наоборот — она подняла, возвысила меня. Дала понять, что благородство — удел воспитанных людей.

И все-таки тревога в ее взгляде осталась. Мне почему-то подумалось, наверное, хотелось так подумать, что эта тревога — за меня, за мою неприспособленность, за ту бедность, на которую я обрекаю себя.

Прошел еще месяц. Дело с разменом стояло на мертвой точке. То, что нравилось мне, не устраивало ее. То, что нравилось ей, было неприемлемо для меня. Видимо, от меня ждали очередной жертвы, на которую я уже был неспособен. Безмерная жертвенность принижает значение жертвы. И еще — жертвенности противопоказана повседневность. В противном случае она перестает быть жертвенностью, так как превращается в ряд обыкновенных обязанностей.

Наш развод утратил черты сенсации, выветрился аромат скандала, уже не сочувствовали, не осуждали. Пришло время забывать. И только иногда, в минуты абсолютной раскованности, кто-то потягивался до хруста в суставах, до зевоты. И то ли продолжая блаженное ощущение, то ли отвечая неутоленному голоду, говорил мечтательно: «А хороши были обеды у Строковых. Хороши-и-и».

Коля Морташов, склонный к афоризмам, по этому поводу выражался иначе: «Панорама воспоминаний была лишена объемности».

* * *

О Коле Морташове я готов говорить обстоятельно. Коля — мой друг, коллега. У нас тандем. В соавторстве мы сделали уже четыре работы. На выходе еще две. Считали, что мы хорошо дополняем друг друга. Коля экспрессивен, настроен на полемику, обожает конфликты. Я чаще отмалчиваюсь. Это раздражало наших оппонентов: они называли меня человеком в засаде. Мы работаем в одном секторе промышленной экологии. У меня достаточно знакомых, но Коля выделялся среди них, и не потому, что он стоит в этом списке на первом месте. Просто он нес в себе иную концентрацию отношений. Николай Егорович Морташов — мой друг. Он первый человек, которого я осознанно назвал своим другом. Когда случился разрыв, я кочевал по квартирам своих знакомых, но первым, к кому я перебрался, был Коля. Не спрашивая разрешения, не предупреждая. Оказался на улице с двумя чемоданами в руках. Посмотрел по сторонам. Для меня не существовало вопроса, куда ехать, где искать пристанище. Ответ был однозначен: ехать надо к Коле. Потом была месячная командировка. У меня был перечень телефонов, по которым я мог позвонить и где ждали моего звонка. Но я звонил только Морташову. Через него узнавал новости, передавал информацию начальству, интересовался настроением моей первой жены. Просил заехать ко мне домой, забрать теплые вещи и переслать их. За Уралом в это время стояли уже холода. Коля Морташов — мое доверенное лицо на Большой земле.