Без музыки - [171]

Когда я вновь появился в городе, мои семейные дела уже никого не волновали. В душе я был даже уязвлен этой скорой забывчивостью. Я расспрашивал про новости, мои коллеги силились вспомнить, а было ли что. И тут кто-то сказал: твоя жена разыскивала Колю Морташова. А может быть, они перепутали и это Коля Морташов разыскивал мою жену. Мой верный друг, соавтор, мой пастырь, изрекатель афоризмов, свидетель моих самотерзаний, никак не желавший понять, что меня не устраивает в моей семейной жизни, а затем столь же охотно взявший на себя обязанности толкователя моих теперь уже обоснованных, с его точки зрения, претензий к жене. Коля Морташов, он меня понимал. Он умел слушать. Все точно: Коля из тех, кто будет разыскивать, кто будет доказывать, кто будет спасать.

Спасибо тебе, дружище, твои старания напрасны, но все равно — спасибо!

Теперь уже я искал встречи с женой. Надо было решать дело с разводом, разменом, разъездом.

Время лечит. Мои соображения она выслушивала спокойно. Никаких уточнений, и если что переспрашивалось, то только по причине телефонных помех. Она согласна, она не возражает.

«Напрасно она так спешит, — думал я. — Будь я на ее месте, обязательно бы возразил».

Однажды мне даже захотелось напомнить ей те прежние разговоры, когда она требовала от меня объяснений, когда она страдала. Надо же наконец понять, куда все подевалось. Я не собирался возвращаться, но такое скоротечное забвение оскорбляло меня.

Следовало понять и принять, что стрелка жизни переведена на другой путь. Однако как двигаться по этому пути, где он расположен и мимо каких мест и событий пронесет меня, я не знал. И это незнание рождало подавленность и тоску в душе.

Месяц — невеликий срок. Ведь это я избегал встреч, не отзывался на телефонные звонки. Что изменилось? Почему теперь, спустя какой-то месяц, я страдаю от отсутствия этих же самых звонков? С оказией мне передали ее письмо. Я испытывал волнение, когда распечатывал его. Стиль письма был лаконичен. Мне напоминалось, что я не уплатил за междугородные телефонные переговоры, что книги, которые я взял с собой, собраны наспех и среди них есть несколько принадлежащих ей лично, что я оставил свой свитер и лыжные ботинки. Она убрала их в нейлоновую сумку. Если ее не окажется дома, сверток можно взять у соседей. Еще она обеспокоена двумя денежными переводами, которые, как ей кажется, по ошибке перечислены на мою сберегательную книжку, хотя между нами была договоренность. Была договоренность.

Надо привыкать, невесело успокаивал я себя. Часть моей жизни, временной пояс от сих и до сих, отныне в прошлом. То, чего я желал, свершилось. И вот спустя два месяца я вернулся в другую жизнь. Немаловажная деталь: другой эта жизнь стала без моего участия. Она еще по инерции считалась моей жизнью, и друзья, прознавшие о нашем разладе, спрашивали, адресуясь к чему-то неконкретному: «Ну как там у вас?»

— У нас по-прежнему, — отвечал я. — У нас уже давно никак.

* * *

Никогда не думал, что разрыв семейных отношений так обременителен. Меня не просили передумать, не заклинали, не призывали к благоразумию. Я свободен, я должен быть переполнен радостью. Ничего подобного. Какая-то смесь отчаяния и ярости. Я уязвлен и не могу смириться с подобной уязвленностью. Казалось бы, поспешность, с которой тебя забыли, вычеркнули из списков, должна протрезвить, убедить в правильности собственных поступков. Ты был прав: все эти чувственные заверения — игра в семейную жизнь, в уют, в заботу, которая безгранична, в счастливый билет, который подсунула судьба, — были попросту долгим заблуждением.

Признание собственной правоты не приносило облегчения. Обретенная свобода, лишенная элементарных удобств, не так заманчива, как представлялось со стороны, если смотреть на нее из мира словоохотливых друзей, пребывающих в роли холостяков, убежденных или временных, выдерживающих необходимую паузу, чтобы затем вновь окунуться, а чуть позже рвать путы, клятвенно обещать друзьям, но больше всего самим себе, что никогда больше, ни при каких обстоятельствах они не нарушат ни словом, ни делом верности холостяцкому братству. «Ни от кого не зависеть, ораторствовали холостяки, никому не быть обязанным. Вот она, истинная свобода, апогей раскрепощения». Странно, думал я, оглушенный восторженными восхвалениями, почему в перечне достоинств холостяцкой жизни они никогда не добавят еще одного счастливого откровения. Никого не ждать и знать точно, что тебя никто не ждет тоже.

Моя первая жена отучила меня проявлять заботу даже о самом себе. Цепь удручающих по своей безрадостности занятий: купить, убрать, вымыть, постирать, приготовить — замкнулась, и я оказался за ней, как за забором, по ту сторону которого буйствовали, выплескивались, будоражились та самая ускользнувшая из моих рук свобода и раскрепощенность, которые, если верить словам холостяков, были так восхитительны и неповторимы.

* * *

Еще утрясались какие-то частности, детали. Я разъезжал по городу, вычитывал, выписывал, вызванивал возможные варианты размена. Жена пристраивала купленный в рассрочку рояль, за который я не счел нужным платить. Да и денег не было. Все существующие долги я, естественно, принимал на себя. Жена, настроенная было упрекать меня в отсутствии благородства, ознакомившись с цифрой вчера еще наших общих долгов, почувствовала себя уязвленной и на всякий случай еще раз упрекнула меня в неумении жить. Изображать из себя человека с непомерными заработками не имело никакого смысла, и я решил обнародовать фамилии наших кредиторов. Они частенько захаживали к нам в гости, нахваливали кухню, разглагольствовали о хозяйственной одаренности моей жены и соответственно о моем удручающем неумении оценить эту одаренность. Мои друзья обожали оригинальные определения и назвали мое состояние синдромом бытовой слепоты.