Без музыки - [140]

Пропал накал, нерв спора перегорел. Уже никто и не настроен возражать. И только тот, нервный, чтоб последнее слово за ним осталось, ворчит недобро:

— Антимонию развели! Ну сколько можно ждать? Скажите, чтоб начинали. У меня в пятнадцать тридцать коллегия.

— Во, слышали?

— А что вы хотите?.. Во имя жизни.

— Да я не против, но обидно. Хороним в перерыве между заседаниями. На часы смотрим. У гроба стоишь — положено о вечном думать. А у тебя перед глазами мельтешение лиц, будто ты из кабинета не выходил. Всем чего-то надо подписать, договориться, утвердить.

— Какая к дьяволу вечность! Мы недополучили три тысячи тонн бумаги. У меня машины стоят.

«Во имя жизни», — мысленно повторяю я. Надо бы перейти на ту сторону. Возможно, Лера хочет поговорить со мной. Вот опять повернула голову, выискивая меня глазами. Я здесь. Я здесь.

Нас разделяет не больше шести шагов. Я чувствую желание подойти к ней, прикоснуться, теплом руки своей успокоить, обнадежить ее. Я знал ее девочкой. Как же это далеко, неправдоподобно далеко!

Чтобы подойти к ней, надо выбраться из толпы и сделать всего шесть шагов. Оказаться на виду, обратить на себя внимание. Или так вот, теснясь, боком двинуться в ее сторону, досаждая людям, вызывая раздражение, и этим опять же обратить на себя внимание. Я уговариваю и отговариваю себя. Не знаю точно, чего мне хочется больше: подойти к ней, оказаться рядом или, наоборот, стоять напротив и угадывать на себе время от времени ее вопрошающий взгляд.

— Сколько ей?! — Я поворачиваюсь, потому что знаю наверняка: мой знакомый окажется рядом и ответит мне.

— Уже достаточно за тридцать.

— Пожалуй, так оно и есть. Она и выглядит на свои годы. Отчего она не замужем?

— Вы, видимо, этого не знаете. Полонов, он слишком много места занимал в ее жизни. Неизвестно, кому ее будущий муж должен был нравиться больше: ей или отцу. Сначала она страдала от унижения, бунтовала. Затем привыкла, научилась на своих избранников смотреть глазами отца.

— В таком случае она заслуживает сочувствия.

— И уважения. Ее жертвы окупились. Две трети наследства — это солидный капитал. Богатая невеста. Очень богатая.

— В том и несчастье. Любовь могла быть. Но теперь уж вряд ли: вечная раба достатка. Бог наградил ее умом. Ей всегда будет мерещиться обман. Согласитесь, соблазн велик.

— Велик, ох, велик.

— Она, кажется, хочет, чтобы я подошел к ней. Пойду.

— И за меня словечко замолвите.

— За вас? Я и сотой доли того не знаю, что ведомо вам об их жизни. Знать ближе, чем знаете вы, вряд ли возможно.

— Приятно слышать. — За спиной раздалось всхлипывание. Мне неловко было оборачиваться, но я почувствовал, как в спину мне тычутся костистые руки моего знакомого. — Покойный ценил меня. Не сочтите за труд замолвить слово. Отрекомендуйте своим другом.

— Но вы же знакомы!

— Да уж куда больше… Мне покойный велел детей опекать, употребить свое влияние на жену, удерживать Елену Андреевну от непродуманных поступков. Неблагодарный труд! Теперь вот Валерия считает меня своим противником. А я одного хочу: чтобы семью окружали люди преданные. Им сейчас разумный совет нужен.

— Так посоветуйте.

— Посоветуйте!.. Легко вам говорить. Доверия к моему слову нет. А я ведь не человек с улицы — друг семьи. Обидно. — Он легко переходил на плаксивое бормотание, отчего мне делалось неловко, и я спешил успокоить его:

— Будет вам.

— Эх, Андрей Сергеевич! Мало ли злых людей, готовых человеческое несчастье употребить с пользой для себя? Завещание завещанием. А если узнают, что дочь приемная?.. Уж поверьте мне, есть для суда зацепочка.

Я вздрогнул. Мне даже показалось, что я испытал резкую боль, будто эти слова он воткнул мне в спину.

— Я не понимаю вас.

— А чего понимать? Ежели не дочь, то всякие могут быть отношения у взрослого мужчины и взрослой женщины.

— Господи, как у вас язык-то поворачивается!

— Да это ж не у меня. Зло по свету гуляет. Предостеречь желаю.

Я растерялся. Это было похоже на ловушку. Дверь захлопнулась, и мое приблизительное знание Полонова осталось один на один с его (моего нового знакомого) обстоятельным, повседневным присутствием в жизни покойного. Я должен был терпеливо сносить его настойчивые, настырные реплики: «Вы, видимо, не знаете», «Вы плохо себе представляете». Еще что-то о деталях, без которых и истина перестает быть истиной.

Я действительно многого не знал, и мое представление о Полонове не столь объемно. Но зачем же так подчеркнуто, так часто напоминать об этом? Да и не так уж он точен в своих прозрениях. Ведь что-то же я знаю. Мое молчание, непротивление его утверждениям дают ему право истолковывать всякий факт на свой манер — противный моему толкованию, — если бы я этот факт знал и имел возможность сказать о нем.

Мне надлежало высказать мысль таким образом, чтобы озадачить его: ведь он же сам до конца не верит в мое незнание.

— Он умел вершить доброе, — сказал я как можно категоричнее. Мне хотелось, чтобы он почувствовал мою агрессивность, угадал мое желание спорить с ним. Я поискал глазами Лерино лицо. Мне необходимо было именно сейчас, еще раз, увидеть человека, который нуждается в моем соучастии, в моей защите. Мне мешали люди, они двигались передо мной, и я без конца наклонял голову то влево, то вправо. Возможно, ей передалось мое волнение, ресницы дрогнули, и она посмотрела туда, где, по ее расчетам, должен был стоять я.