«Без меня баталии не давать» - [3]
— Что случилось, мин херц? — приблизился тот.
— Сейчас пойдёшь со мной.
— Куда?
— Там узнаешь. Возьми ещё Сергея Бухвостова[7], Плещеева и ещё пару-тройку преображенцев, кто поздоровее.
Потом прошёл к Ромодановскому[8], огрузно сидевшему за столом, наклонился, молвил негромко:
— Фёдор Юрьевич, изволь немедля в приказ свой следовать.
— Что так-то, Пётр Алексеевич? С утра бы уж.
— Езжай немедля. Ныне тебе работа грядёт. Буди своих кнутобойцев.
— Ну, коли работа, — со вздохом поднялся Ромодановский. — От неё я не бегаю.
Подошёл Лефорт, спросил:
— В чём дело, Пётр Алексеевич?
— Да так, ерунда, Франц Яковлевич. Продолжай веселье. Занимай гостей. Мы скоро воротимся.
В доме полковника Цыклера Ивана Елисеевича в большой горнице за длинным столом сидели стольник Пушкин Фёдор Матвеевич, боярин Соковнин Алексей Прокопиевич — старовер, родной брат боярыни Морозовой и княгини Урусовой, положивших живот свой за старую веру[9]. Алексей Прокопиевич в упрямстве своим сёстрам не уступит. Там же были стрелецкие командиры, пятидесятники Рожин Фёдор и Василий Филиппов.
У всех них обид против Петра выше головы. У Цыклера: что не ценит его заслуг царь, после взятия Азова[10] заставил его с полком Таганрог строить, от себя отодвинул, наградами обошёл, ко всем в гости захаживает, а к нему ни ногой. Соковнин с Пушкиным возмущены, что, не спрося их согласия, отправил царь ихних детей за границу учиться. Мыслимо ли — без отцова благословения да в такую даль. Ровно оголил стариков.
Они уж давно стакнулись, а ныне собрались решить окончательно: Петру не жить.
— Надо так створить, — наставлял Цыклер пятидесятников. — К третьим петухам перепьются они, ни тяти ни мамы. Поджигаем гнездо Лефортово, окружаем как бы тушить. А царь там явится обязательно, он пожары не пропускает.
— Да вон надысь в Замоскворечье, — сказал Рожин. — Я сам зрел его на пожаре, воду таскает, багром орудует.
— И это царь, — с презреньем молвил Соковнин.
— Вот именно, — поддакнул Пушкин. — Токо имя царское бесчестит.
— Вот и хорошо, — сказал Цыклер. — Его там в суматохе и порежем.
— Можно и багром по башке-те оглушить, — посоветовал Филиппов. — Как бы нечаянно. Кто там разберёт.
— Можно и багром, — согласился Цыклер. — Лишь бы убрать.
— А кого возведём-то опосля? — спросил Пушкин. — Опять Софью[11]?
— Возведём царевича Алексея[12], — сказал Соковнин. — Он ещё мал, так Софью при нём можно правительницей опять провозгласить.
— Там решим, кого возвесть, — молвил Цыклер, с неудовлетворением покосившись на Алексея Прокопиевича.
«Вот и сговаривайся с такими, — думал Иван Елисеевич. — Небось когда уговаривал, венцом царским манил, тебя, мол, Иван, в цари выберем. А когда до дела дошло — Алексея, этого сопляка, вспомнил. Ну да ладно, там ещё поглядим».
Где-то на крыльце возня послышалась, кто-то стукал сапогами, снег околачивал.
— Кто там? — насторожился Цыклер.
— То, наверно, мои молодцы, — сказал Рожин. — Я им велел сюда подойтить. Отсюда и пойдём.
— A-а, ну то другое дело.
За дверью послышались шаги, топот ног, дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись под верхней косячиной, шагнул царь. Выпрямился, встал едва не под потолок.
— A-а, — молвил с весёлой злостью. — Все соколы тут-ка. Здравствуйте вам. Кого когтить сбираетесь?
Все за столом застыли в жутком оцепенении. А Пётр, не оборачиваясь, кинул через плечо:
— Всех повязать и в Преображенский приказ к Ромодановскому.
И из-за спины его один за одним являлись под стать ему рослые преображенцы с верёвками. Сноровисто вязали опешивших, онемевших враз заговорщиков.
2
Розыск
Выезд Великого посольства, назначенный на 23 февраля 1697 года, сорвался. Великой крамолой опять запахло в Москве, кровью. Не удалось князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в эту ночь и часа соснуть. Привезли к нему в застенок тёпленьких, ещё не опомнившихся от случившегося. И сам царь спустился туда, сел к столу, освещённому шандалом трёхсвечным, покосился на подьячего, точившего перо для записи показаний. Подьячий, поднятый с постели среди ночи, ещё не мог от сна отряхнуться, зевнуть сладко хотел, уж и рот раззявливать начал, да вовремя царский взгляд на себе поймал, мигом хлебало захлопнул, аж челюсти клацнули. И тут же перо умакнул в чернила, над листом завис: мы готовы-с!
— С кого начнём, Пётр Алексеевич? — спросил Ромодановский.
— С того, кто послабее. Сам решай.
Фёдор Юрьевич, прищурившись, обвёл тяжёлым взглядом заговорщиков, прикидывая в уме, кто быстрее заговорит. Ну Цыклер — ясно, бугай здоровый, на первом висе ещё и смолчит, удержится. Стрельцы-пятидесятники тоже не слабачки. Может, с Соковнина начать? Да вроде невместно, как-никак, царю хоть и десятая вода на киселе, но родня, да ещё, поди, упрям, как сестрицы его[13]. Да и стар уж, ещё помрёт с кнута. Подвешивать его, пожалуй, не стоит. Вот Пушкин — зятёк соковнинский[14], этот подойдёт для начала.
— Готовьте стольника Фёдора Матвеевича, — приказал подручным. — Остальных уведите пока.
С Пушкина стали снимать кафтан, срывать сорочки, у него тряслись губы. «Господи, Господи, Господи», — лепетал он.
