«Без меня баталии не давать» - [2]

   — Я? — дивилась девка.

   — Ты молотила: «Сынка в приказ берут». Вот и накаркала. Бедный мой дитятко, — причитала Евменовна, приклоняя к себе голову сына. — Да за что нам напасть этакая? За каки таки грехи?

Дуньку за язык дёрнуло:

   — А може, в волонтирах-то лепш, чем в писчиках.

   — Замолчи, дура, — рявкнула подьячиха и опять завыла ровно по покойнику: — Да кабы знать нам беду эту, да рази б пошли мы в приказ этот проклятущий.

Вытьём своим травила Евменовна не только себя, а и сына своего разнесчастного. Вася тоже слезами заливался, правда, не выл, лишь соплями швыркал. Жизнь-то у него рушилась, ему уж и невесту присмотрели у Бухвостовых, сказывали, девка кровь с молоком, рассчитывали, как Васятко устроится в приказе да станет деньгу получать, так и женить можно. А вот как обернулось. В волонтёры какие-то записали, за тридевять земель гонят. Было б за что, а то ведь ни сном ни духом — и нате вам.

К вечеру побитым псом явился из приказа домой сам Евстигней. Был невесел, хотя и в подпитии, наверное, кому-то челобитную писал, заработал на кружку.

Хлебал щи, вздыхал тяжело, каялся:

   — Как же я, старый хрен, не сообразил. Надо б было с недельку потерпеть, пока это треклятое Великое посольство отъедет[2]. Тогда б и тащить Васятку к дьяку. Эх!

   — Что это ещё за посольство-то? — тихо спрашивала жена, за день выревев всю силу свою.

   — Да царь хотит других государей на турка сговорить, чтоб, значит, не нам одним с ним воевать.

   — Так Васенька-то при чём?

   — Да с посольством царь волонтёров везёт, чтоб учить делам разным, чтоб строить могли и прочие разные художества делать. Вот и набирает молодых да здоровых.

   — Ну а Васятко-то...

   — Что ты заладила, Васятко, Васятко. Когда он вон и голицынских детей гонит, Долгоруких, Черкасских, Волынских, Урусовых и даже имеретинского царевича Аргиловича записал. А вы — Васятко. Царь сам десятником с имя записался.

   — Как? Царь десятником?

   — Вот именно. Первым десятником Гаврила Кобылий едет, вторым сам царь записался Петром Михайловым, а третьим Фёдор Плещеев. У этого как раз не хватало до десяти, а тут вот мы и навернулись. Ах, кабы ж знать-то.

   — Так их что? Всего тридцать и едут?

   — Это волонтёров только столько. А в посольстве будет более сот двух, у нас в приказе списки составляли.

Царь едва ль не кажин день у нас бывает. Ах, как же я обмишурился, старый хрен! Было-к подождать недельку. И на ложе в темноте долго ворочался и кряхтел подьячий Евстигней Золотарёв, казня себя за промашку.

   — А что, если Васятке не явиться, да, всё, — шептала жена.

   — Как это не явиться? Да меня тогда не то что с приказа выгонят, батогами, а то плетьми забьют, а дом и всё жилое на государя отпишут. Ты в уме, старая? Он ведь, царь-то, ни на что не смотрит, у бояр вон деревни за это отымает, даже своих нарышкинских гонит[3].

   — Ох, Господи, что ж делать? — вздыхала жена, всхлипывая. — Васятку жалко.

   — А мне, думашь, не жалко? Мысль лелеял стол ему свой в приказе передать, на то и выучил грамоте. А оно, вишь, как обернулось.

   — Знать бы, так лепш и не учил бы.

   — Тогда б жениться не разрешили. Царь не велел городских венчать, ежели не грамотны.

   — Ох, час от часу не легче.

   — То-то и оно, куда ни кинь, кругом клин. Ему-то, злыдню, радость. А нам?

   — Кому радость?

   — Как кому? Царю. Ныне вон в Немецкой слободе у главного посла Лефорта[4] гуляют, отъезд посольства обмывают. Двадцать третьего отъехать хотят.

   — Двадцать третьего? Дак когда ж мы соберём Васятку-то? Это ж завтра уже.

   — Кода хошь, а собери. Встань поране.

   — С ём бы слугу надо какого-никакого.

   — А где его взять? Дуньку, чё ли, пошлёшь?

   — Ну можно энтого татарчонка, который в хлеву живёт.

   — Курмашку, чё ли?

   — Ну, его. Кого ж ещё. Тут он чё? Захребетником. Хлеб зря ист. А при Васеньке б состоял, где-нито и подсобил в чём, сварить чё, сбегать за чем, сорочку простирать, кафтан починить. Да мало ли.

   — Пожалуй, ты права. Пусть Курман при Васе будет. Всё польза.

До вторых петухов шептались старые Золотарёвы о несчастье, нежданно-негаданно свалившемся на них. Евменовна всю подушку слезами умочила, виня во всём и мужа, и Дуньку, и даже царя-аспида, в един миг слизнувшего её кровинушку Васеньку.

А меж тем в Немецкой слободе во дворце Франца Яковлевича Лефорта стоял дым коромыслом. Светились все окна, играла музыка, пелись песни, стонали половицы под танцующими.

Сам царь Пётр Алексеевич сидел во главе стола и хохотал, слушая чей-то весёлый рассказ. По-за спинами гостей проскользнул к нему слуга лефортовский, шепнул на ухо:

   — Государь, вас просят выйти.

   — Кто?

   — Стрельцы. Говорят, дело срочное, безотлагательное.

Пётр поднялся, прошёл из залы в соседнюю комнату. Там два стрельца, увидев его, бухнулись перед ним ниц.

   — Государь, ты в опасности, на тебя злоумышление готовится.

   — Кто? Где?

   — Полковник Цыклер подбивает людей ныне напасть на дом сей, поджечь и в суматохе тебя убить[5].

   — Где он?

   — Он у себя дома с заговорщиками.

   — Спасибо за новость. — Нахмурился Пётр и ушёл в залу. Там от дверей ещё, поймав на себе взгляд Меншикова