Без четвертой стены - [92]

Громовой весь ход поединка расценивал строго, без эмоций: Марина растерялась, ослабла воля. Степняк малодушничает, рисуется. Будь на месте Олимпиады незнакомая лошадь, он не стерпел бы ее фаворитства. Степняк злой, но Олимпиада его не раздражает, не тянет на обгон.

Громовой при всех расчетах не ожидал, что на кругу эти лошади пойдут без переменного успеха. Поединок от этого потерял напряженность, утратил зрелищный эффект. Результат определился преждевременно.

Никто не слышал, как Маринка в этот миг тихо, почти шепотом заговорила с конем: «Милый, любимый мой, сильный, красивый, я с тобой, — отпустила узду. — Неси…»

Показалось, что Степняк на малую долю секунды приостановился. Радостной дрожью передернуло коня, тело его напружинилось, он тряхнул гривой, хлестнув ею по лицу Марину. Не чувствуя ног, земли, устали, в каком-то сладостном забвении, Степняк помчал.

— А-а-ах! — одним дыханием выкрикнули трибуны.

— Олимпиада успокоилась, — шепнул Громовой одному из сидящих за судейским столиком. — Если Степняк почует это, тогда все, фаворитке придется подвинуться.

— Не почует, — возразил тот. — Стелла держит Олимпиаду уверенно.

— Стелла заночевала, мерзавка. Ей финиш уже пригрезился. Ты видишь, что делает Степняк?

Степняк почуял.

Степняк наверстывал Олимпиаду. Точно невидимая нить подтягивала, приближала его к ней.

Пять, три, два метра…

А финиш близок. Олимпиада скосила глаз и увидела сразу за собой одухотворенную морду Степняка. Стелла сжала коленями бока кобылы, властно крикнула: «Аллюр, аллюр!»

Но было поздно.

Она поняла: где-то в какой-то миг утратила остроту напряжения, отомкнулась от Олимпиады, передоверила последний этап гонки лошади. В сердцах выругалась. «Не отдам!»

— Аллюр, Олимпиада, аллюр!

Но Степняк уже нагнал Олимпиаду. Какие-то секунды они шли ухо в ухо.

Трибуны стонали. Красновидов, как угорелый, прыгал от радости, бегал по ложе, обнимал, тормошил своих ребят-артистов и, оказавшись опять возле Ксюши, обнял ее и, не помня себя, расцеловал.

— Это же искусство! Театр! — кричал он Ксюше. — Такая победа, и Олимпиада ее упустила. Она перестала действовать.

«Олег Борисович все привязывает к театру, — подумала Ксюша, — он рад не победе Степняка, а подтверждению своих изысканий. Сам себя перепроверяет».

Степняк словно проплыл мимо Олимпиады, оставив на два крупа позади себя, вырвался на финишную прямую. Теперь он слышал, как на трибунах кричали: «Степняк! Степняк!» Но в гуле ора он схватывал шепот Марины: «…милый, неси, мой родной…»

Громовой встал из-за судейского стола. Когда ударили в колокол, остановил секундомер.

Секунды были рекордными.

Степняк гордо миновал черту и долго носил еще на себе счастливую Марину по кругу. Она обнимала его горячую шею, прижав лицо к жесткой гриве, целовала: «Спасибо тебе, сильный мой, любимый».

Судья состязаний объявил по радио:

— Степняк — жокей Марина Громовая — завоевал Приз открытия ипподрома, Приз скачек. Олимпиада — жокей Стелла Громовая — получает Приз резвейшей в двух правильно совершенных четвертях. Обе лошади, с разницей в одну секунду, в неофициальном зачете побили европейский рекорд на дистанции 2400 метров.

Концерт состоялся вечером, после скачек, в совхозном Доме культуры. В зале присутствовали обе призерки. Это придавало артистам духу. Сестрам Громовым персонально посвящались концертные номера, для них Эльга Алиташова сымпровизировала танцевальную интермедию, Герасим Герасимов приспособил имена Стеллы и Марины к своим частушкам.

Время уже за полночь, но актеры не могли угомониться. Сна — ни в одном глазу. Не сговариваясь, решили всей группой пойти в степь, на озеро. Ночь была теплая, безветренная и полнолунная. Где-то вдали, в соседней бригаде слышалась гармонь, и девчата заливисто и тонко тянули «страдания». На горизонте виднелось зарево. Горел камыш. Степь дышала, умиротворенная после знойного дня. От звезд, рассыпанных в стороне от луны, рябило в глазах. Изюмов и Агаев купались, ныряли с вышки. Другие, стоя на берегу, острили, хохоча, давали советы ныряльщикам, подзадоривали. Беспалов и Марина Рябчикова уединились. Быть молодежной свадьбе.

Красновидов стоял поодаль, снедаемый желанием подойти к Шинкаревой и без обиняков, напрямую объясниться. Почти пять дней они не разговаривали, во время репетиций общались по-деловому, в работе чувствовали себя скованно, и Красновидов все эти дни не был уверен, будет ли она репетировать роль до конца. Гнетущая недоговоренность приносила двойное переживание, он уже не знал, что для него тяжелее: бросит она роль или бросит его и уедет?

Красновидов подошел и нерешительно взял ее за локоть.

— Ксюша, можно с вами поговорить?

— Зачем вы спрашиваете? Конечно.

Она шла, опустив голову. Тепло его руки размягчило ее, и сейчас особенно почувствовалось, как она соскучилась, изждалась.

— Вы все еще не отказались от своего намерения? — спросил Красновидов.

— Если я не уехала, значит, отказалась, Олег Борисович.

— Значит, все хорошо?

Она принудила себя улыбнуться.

— Я не могу уехать, у меня не хватает на это сил. Вы для меня самый дорогой человек на свете. — Она повернулась к нему лицом. — И поэтому… я не имею права, понимаете?