Без четвертой стены - [74]

«Победа» шла меж зрелых хлебов по тряской дороге — тракторы и ее по весне вспахали.

Кое-где совсем уже спелая пшеница была жестоко прижата к земле пронесшимся ветром.

— В этот год нам, конечно, не повезло, — сокрушался Кудинов, — полеглый хлеб как-нибудь поднимем, кое-где вручную покосим, а вот беда… — он притормозил. — Давайте выйдем.

Взял в горсть несколько колосьев, растер их на ладони и протянул им:

— Полюбуйтесь!

Колосья были пустые, из них высыпалась черная, наподобие маковых зерен, пыль.

— Что это? — спросила Ксюша.

— Да, вот такая вещь… Вредителя нам забросили. Губит хлеб так, что спасу нет. Заметили, да уже поздно было. Теперь многие гектары заражены, не знаем, что делать. А тут еще клещ донимать стал. Прямо семь бед на одну голову.

Они сели в машину, поехали.

— Какой клещ? — поинтересовалась Ксюша.

— Страшная штука. Впивается в кожу, проникает внутрь, мучительная боль. Оперировать в этих условиях, сами понимаете, сложно.

Красновидов рассматривал директора в зеркальце, что висело над ветровым стеклом. Даже по глазам сквозь стекла очков можно было увидеть, как он устал. Веки красные, под глазами синеватые мешки, лицо исхудавшее, серое, невыспавшееся. И все же Кудинов вел машину легко, во взгляде ни тени уныния, лицо вроде бы даже улыбчивое.

— Вначале все трудно дается, Олег Борисович. — Он на миг обернулся и взглянул на Ксюшу. — Научимся и вредителя уничтожать. Искусственные тучи создадим, взрастим лесополосы — уменьшим повал хлебов от ветра.

На стане было людно. Толкались, ссорились из-за воды. Вода — дефицит, ее привозят в бочке из Аманкарагая. Пока довезут, половина расплескается, остается лишь на кухонный котел и мытье посуды. Люди приходят на стан пыльные, потные, солнце их испекло, разморило. Тут не надо борща, лишь бы помыться, освежить голову. Вот и ссорятся с поварихой.

Завидев «Победу», рабочие чуть утихомирились, но когда Кудинов подошел к ним, зароптали:

— Валерий Михалыч, когда же вторую бочку нарядите? Разве это дело, цельный день не пимши, и на стане воды нет.

Какая-то бойкая дивчина протянула Кудинову руки:

— Глянь, маникуры нечем отмыть, а наша повариха, эвон, готова с пулемета нас… Эй, Февронья! Чего ховаешься, выходь!

Февронья, злая, пузатая, вышла из-за брезента.

— Ну шо, шо вам?

— Глянь, артисты к тебе приехали, дай хоть гостям на руки плеснуть.

Февронья сдернула с себя замурзанный фартук, пригладила неповязанные патлы, разлилась в улыбке.

— Здра-а-авствуйте, хости дорохие, — заголосила Февронья на весь стан. — Бачила вас вчора, пондра-ави-илось.

Уставилась на Красновидова, потом перевела взгляд на Шинкареву.

— И вас ба-ачила, зараз признала, як подъихалы.

Большой стол врыт в землю, скамьи тоже врыты, над столом тент, добела выгоревший на солнце. Тент полощется, при каждом дуновении ветра оглушительно хлопает.

Расселось человек двадцать пять, за матерчатой задержкой гремели алюминиевые миски: Февронья разливала пшенный суп. Дежурный по обеду — малец, привезший бочку с водой, — разносил до краев налитые миски, ставил перед каждым и говорил одно и то же:

— Осторожно, горячо.

Потом раздал хлеб-самопек.

— Февронья печь хлеб мастерица, — шепнул Ксюше Кудинов, рассматривая профессиональным глазом свой кусок, — в Херсоне в пекарне работала, а родом полтавчанка. И там и там хлеб выпекать умеют. Отведайте.

Хлеб был сдобен, ноздреват, с хрустящей лоснящейся коркой, душист и вкусен. Его ели здесь ритуально, с особым чувством достоинства и гордости: они растили. Кудинов ел не спеша, помалу, как торт, и светлая радость порхала на его лице и вроде бы даже в стеклах очков отражалась.

— Хлеб для нас — не только еда, — без ложного пафоса, но несколько торжественно и празднично говорил он, — хлеб для нас — символ. Символ жизни, символ самого наиблагороднейшего труда. Я вот всегда удивляюсь, как это китайцы хлеб не едят, я бы на рисе умер. Без хлеба человек бессилен.

Целинники сидели чинно, но уплетали за обе щеки.

— Не чавкай, Петро, здесь начальство.

На второе два подноса с блинами вынесла сама Февронья.

— Цэ к чаю, — сказала она. — Тильки чаю нэ будэ, бо хлопцы чай соби на ряшки выхлюпали, а дивчины свои маникюры тим чаем поотмыли. Йиште всухомять, ось, масла вам натопила.

Хлопцы и девчата попросили Красновидова выступить. Это его смутило: в таких-то условиях да перед вечерним концертом. Но делать нечего. Он вышел из-за стола, поискал место, такое, чтобы его видно было, собрался с духом.

На Февронью цыкнули:

— Не громыхай посудой!

Февронья вздрогнула и плюхнулась на ящик. Ящик затрещал.

— «Тсс, угомонитесь!

— …Темнота-то какая, топаем как овцы, без разбора, а тут минировано…»

Красновидов читал Шолохова. Сначала не ладилось, трудно было сомкнуться, ухватиться за мысль, но уже через минуту пришло к нему то благодатное настроение, в котором он обретал мучительно-сладкий покой, когда сердце начинало жарко биться, лицо одухотворялось, — что из того, что нет сцены и погромыхивает от ветра тент?

И когда он почувствовал, что контакт установился, он словно переступил через барьер времени, туда, в ночь, где Копытовский и Лопахин бродят в поисках подручных средств для переправы на другой берег.