Без четвертой стены - [44]

Это, нынешнее молчание он расценивал уже иначе. Тут не пустяк, думал он, Лина с самого приезда в Крутогорск вела себя недопустимо. Ничем не интересовалась, ничего не делала. Олег до сих пор оставался «авосечником», ходил по магазинам, в выходные дни притаскивал с базара чуть ли не мешок картошки, капусты, круп, а ему после ранения категорически запрещено поднимать тяжести. И все молча! Обед варили молча, ели молча. Просыпаясь, перестали говорить «с добрым утром», ложась спать — «спокойной ночи». Он ждал, что Лина заговорит первой. Хотя бы потому, что обычно заговаривал первым он; вот когда вспомнилось, сколько раз он предотвращал взрывы, ссоры и молчанки; дико, если два человека, живя вместе, днями не разговаривают друг с другом. Он не выдерживал и шел на все, чтобы только не было в доме этой гробовой, насильственной, именно насильственной тишины. Но в этот раз они замолкли на несколько недель. Теперь одно уже ее присутствие отнимало у него способность работать, думать, приглашать кого-то в гости, на рюмку водки, он не мог: какая водка, если кусок в горло не лез. Это становилось чем-то похожим на преднамеренное вероломство, коли дошло до того, что семейные отношения мешают делу, так считал Красновидов.

Ангелина Потаповна, со своей стороны, считала, что дни с ее приезда испорчены Олегом. Она не могла и не хотела воспринимать всерьез его паломничество в Крутогорск. Такому артисту, как он, место в столичном театре, а не в этой дыре. Она летела сюда, лелея надежду (он так возносил этой рай в письме) увидеть что-то стабильное, достойное таланта Олега, где и она сможет приложить руки и свои способности. Но тут же ровным счетом ничего нет! Ей казалось, что этот безмолвный ее протест Олег поймет, одумается, и она увезет его отсюда. Куда угодно, только в город, в цивилизацию, где ему не придется ходить по базарам за картошкой. Но этого не произошло, размах его деятельности убеждал ее, что он вконец рехнулся и не уедет отсюда не только через месяц-два — он никогда отсюда не уедет. Погубит талант, здоровье, одичает. И что тогда? Теперь Ангелина Потаповна уверила себя, что говорить с ним и бесполезно и не о чем. Она от своих убеждений не отречется, а он будет продолжать действовать по-своему. Пусть! Ни на какие строительные объекты она не поедет, ничем интересоваться не будет, советов ее Олег может не ждать, пусть живет как знает. Поймет, сам первый заговорит.

И Олег заговорил.

Лина как обычно лежала в постели. Читала «Ричарда Львиное Сердце».

— Ты можешь на несколько минут оторваться от книги? — спросил он, усаживаясь за стол.

Лина обрадовалась. В голосе его она уловила легкие тона миролюбия. И восприняла эти тона, конечно, по-своему: а вдруг? Вдруг одумался, мелькнуло в ее сознании, слишком, наверное, припекли нелады с делами.

— Да, Олег, конечно. — Сложила книгу, сунула под подушку. — Слушаю тебя.

Только держись, приказывала она себе, ни слез, ни сцен, чувствуй себя уверенно.

— Театр нам разрешают.

Красновидов посмотрел на Лину. Впервые за много дней. У нее одрябло лицо и волосы в беспорядке, не расчесаны, плечи утратили округлость, резко сдвинулись вперед, сдавив грудь, в расширившихся вдруг глазах испуг и нескрываемая растерянность. «Все предвидела, но только не это!» — читалось в них.

— Студия укомплектована, — продолжал Олег. — Завтра начинаем репетиции двух пьес, на одну постановку министерство присылает режиссера.

Испуг ее постепенно сменился любопытством. И вопросом: а к чему он мне докладывает? Олег, уловив любопытство, пошел навстречу:

— Мы комплектуем состав артистов на спектакли. Ты будешь подавать заявление о зачислении тебя в труппу театра?

Это было верхом всего. Нет, за десять лет супружеской жизни она, вероятно, не сумела определить, до какой степени тверд ее муж. Ей был знаком характер, с которым никто не мог совладать, даже он сам, знала его фанатичную увлеченность театром. Но сколько раз она побеждала его гордыню, утихомиривала разбушевавшиеся страсти; зная его слабости, могла обратить его в воск, и тогда мягче и нежнее человека нельзя было себе представить. Он утопал в ее ласках, забывая все на свете, в такие мгновения она была над ним всевластна, он шел на любые уступки, слушал ее и слушался. Пять минут назад, рассеянно читая книжку, она держалась за мысль, что все — блеф, его предприятие рассыплется в прах, скоро, скоро он сдастся, упадет ей на грудь, проклиная свое сумасбродство, и все будет как прежде. Она его успокоит — обязательно успокоит. Потом они соберут пожитки и вон, вон отсюда в настоящую человеческую жизнь. Сейчас ничего этого не предвещалось. Практическим умом, чутьем оборотистой женщины живо смекнула, что случилось что-то страшное и непоправимое. Лучше развод, чем это… Дуреха она, дуреха, сдала квартиру. Надо бы подождать. Поистратиться на дорогу, вызнать все и, если что не так, вернуться домой, а там… Дуреха, никто не сдал квартиры, кроме Красновидовых. У Лежнева осталась замужняя дочь с ребенком, у Шинкаревой в квартире прописана мать, Уфиркин оставил с подростком внуком тетку или двоюродную сестру. Все, решительно все планы одним этим его вопросом опрокинуты, все полетело в тартарары. Что же делать? Куда теперь? Подать заявление, значит… постоянная прописка? Какой ужас! Навсегда, навсегда остаться в тайге, в нужде. И снова подыгрывать мужу, молиться его молитвами и восхищаться этим фантазером-неудачником? Никогда!