Без четвертой стены - [4]

Аккуратно, к десяти часам утра актеры и сотрудники театра явились на репетицию… Стояли группками, поодиночке, смотрели на остовы стен, на груды кирпича и горелых бревен, переговаривались между собой, как на панихиде. Плакали.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Состояние Красновидова внушало тревогу. Неделю метался в горячечном бреду, кричал, что ему выжигают глаза. Он лежал в одиночной палате. К нему никого не пускали.

Узнав о бедствии, постигшем театр, и о болезни мужа, Ангелина Потаповна спешно возвратилась из гастролей. Несколько дней подряд она осаждала кабинет главного врача, но безрезультатно. Отчаявшись, позвонила ему вечером домой:

— Мы не виделись месяц, вы должны понять. Я ничего не буду говорить ни о делах, ни о пожаре, только войду на две минуты. Профессор, это принесет ему облегчение, мы всегда так тяжело расстаемся…

Профессор почувствовал, что остановить ее нет возможности, и сдался:

— Хорошо, на две минуты. Приходите.

Появление Лины в палате не подействовало на Красновидова никак. Когда она села на койку и поцеловала его в лоб — «ох, какой он горячий», — Олег Борисович, уставившись неподвижными глазами в потолок, спросил:

— Ты уже знаешь?

Ангелина Потаповна бросила украдкой взгляд на профессора и быстро проговорила:

— Нет, дорогой, я ничего не знаю, а тебе нужен покой, ты скоро поправишься и будешь молодцом. Я принесла тебе фрукты. Доктор, ему можно фрукты?

Наступила пауза. Тяжелая и напряженная. В уголке правого глаза мужа Ангелина Потаповна увидела слезу.

— Театра нет, — сказал он, мучительно заставляя себя улыбнуться. — Я все видел. Выдающийся спектакль. О-ча-ро-вательное зрелище: огонь, мороз и дождь одновременно. Так не бывает.

Врач осуждающе смотрел на Ангелину Потаповну.

— Олег, я привезла тебе дивные подтяжки. Такие есть только у Валдаева. Ты мне говорил, что тебе тоже хотелось такие.

— Но Валдаева уже нет, — безразличным тоном процедил муж. — Ничего нет. Никого нет, одна ты есть, чудом сохранилась, — он сложил губы трубочкой и по-детски чмокнул, точно поцеловал воздух. — А теперь иди. Иди, меня полечат, и тогда мы увидимся. Мне надо побыть одному.

— Олег, милый, я…

— Иди, Лина.

Врач тронул ее локоть. Визит окончился.

Первое, что Красновидов увидел, придя в сознание, были стакан с термометром и сидящая возле койки на табурете девушка-санитарка. Санитарка с некоторым удивлением, как ему показалось, смотрела на него, потом дрогнувшим голосом спросила:

— Больной, как вы себя чувствуете? — И покраснела.

Красновидов ответил:

— Лучше, чем вчера. — И спросил, почему она покраснела.

— Потому. Целую неделю была жуть сплошная. Бредили. Жар.

— Бредил?

— Ага. Все Веру Тимофеевну поминали.

— А вас как звать? — спросил Красновидов.

— А меня Стрелкой, — помедлив, ответила санитарка и зарделась. — Смешное имя, правда?

— А по паспорту? Есть паспорт?

— Есть, месяц назад получила. Тоже Стрелкой.

— Ну что ж, красивое имя.

— Ага.

— И что, так все время около меня и дежурила?

— Посменно, конечно. С Олей. Та в институт готовится, в медицинский.

— А ты?

— А я подрабатываю. Семья у нас. Бабка старая и три братика. Отца на войне, под Кенигсбергом… это… в обе ноги и в руку. Три года почти в госпитале, в люльке. А умер от туберку…

«Пожар!» Сознание его снова начало тонуть в мутной пелене. Он уже не слышал, как в палате рокотал его голос: «А пожарные-то опоздали! Яшу спасите, Яшу!»

— Больной! — звала растерянная санитарка. — Очнитесь! — Привела его в чувство. — Ну вот, вы опять. Прямо хоть плачь.

— Нет, нет, Стрелка… в порядке, — он отогнал от себя серую липкую паутину видения. — Я больше не поддамся.

— Ну, смотрите. Думайте о чем-нибудь хорошем, и вам будет лучше. Пойду за обедом. — Она в войлочных тапочках, и шагов ее в палате не слышно. От дверей показала кулачком: «Держаться!»

Красновидов заставил себя думать о хорошем. Голова кружилась, как после тяжелого похмелья, грудь теснило, в ушах стоял неумолчный шум. И все время поташнивало. Стоило только на секунду закрыть глаза — и его опять уносило в сумасшедшую явь пожара. Надо лежать с открытыми глазами, решил он. Не поднимая головы с подушки, огляделся. Увидел на стене акварель в белой рамке. Лесной пейзаж. И речушка. Заливчик такой, и на берегу заливчика кто-то сидит. Один или двое, он не мог разобрать. Верхушки леса светлые, прозрачные, облитые предзакатным солнцем. Подумал: «Хорошо там, у речушки. Туда бы». В окно, застревая в тюлевой занавеске, лился ровный, спокойный свет. В палате было мирно, нежарко. И одиночество казалось приятным. Ничто не напоминало больницу, разве только термометр в стакане. И обрадовался тому, что жив. Слышит. Ощущает. Но глаза еще очень хотелось закрыть, они устали уже, утомилась, увидев сразу так много. Олег закрыл их на миг, и сразу все исчезло. Потянуло опять, потяну-уло в непроглядную темень, в носу терпко, гадко запершило от дыма, затрещало в ушах, и возник вдруг плачущий главный режиссер, медведем навалился на Красновидова.

— Больной! Больной! — проступило сквозь треск и грохот. — Ну вот, вы опять…

Стрелка принесла обед. Поила его из маленького белого чайничка бульоном, отщипывала ломтики хлеба и совала ему в рот, потом с ложки кормила рисовой кашей и давала запивать компотом. Приговаривала: